зачем жить на свете да мучиться
Страх смерти и неизвестности. Не вижу смысла жить. Сижу на антидепрессантах
я лишь марионетка во всей это вселенной и мне даже неведомо, что со мной будет после смерти.
Может быть, вы и в каких-то других обстоятельствах чувствуете себя марионеткой?
Как вы живете? Чем наполнена ваша жизнь? У вас есть профессия, работа? Есть ли интересы?
Чего бы вы хотели от этой консультации, Алиса?
Может быть, вы и в каких-то других обстоятельствах чувствуете себя марионеткой?
Как вы живете? Чем наполнена ваша жизнь? У вас есть профессия, работа? Есть ли интересы?
Не думаю, что в других обстоятельствах чувствую себя марионеткой.
Я подразумевала, что человеку неведомо, что он делает в этой жизни, зачем его создали, а также что его ждёт после смерти. Если есть высшие силы и если есть жизнь после смерти, то получается всё в их руках: куда отправится наша душа, будет ли она там с родными, будет ли она перевоплощаться на землю и т. д. Если поверить в вечность души, то я даже иногда себя спрашиваю, что со мной будет, скажем, через тысячу лет? Где будет моя душа? И я понимаю, что я ничего за себя не решаю в этом вопросе. Мою участь решает кто-то другой, какая-то другая высшая сила, которая руководит вселенной. Вот я и чувствую себя, как беспомощная марионетка.
Но из-за моего состояния в последние месяца 2 ничего этого не хочется. Два месяца назад мысли о смерти доводили до паники и бессоницы.
А когда вообще впервые стали у вас появляться эти переживания и страх смерти?
Правильно ли я понял, что обострились они 2 месяца назад?
Вы не ответили на мой вопрос о ваших ожиданиях от этой переписки. И в целом: чего вы хотите, и какую помощь хотите получить от психолога?
Ответьте, пожалуйста.
Вы не ответили на мой вопрос о ваших ожиданиях от этой переписки. И в целом: чего вы хотите, и какую помощь хотите получить от психолога?
Ответьте, пожалуйста.
Я хочу понять, как выйти из этого состояния. Как перестать бояться смерти, как спокойно принять тот факт, что в один день я покину этот мир. Все вокруг спокойно живут, а одна я реву по пол дня от мыслей, что умру когда-нибудь. Так можно и с ума сойти на самом деле. А я хочу радоваться теперешнему, не думая о смерти. Ведь раньше я как-то не думала о ней.
Ещё я хочу понять, как начать легче относиться к тому факту, что я не всегда смогу быть со своими близкими людьми. Как видите, мне очень страшно остаться без своих родных, что в этом мире, что в загробном (если он существует). Без них моё существование мне кажется бессмысленным.
Ещё я хочу понять, как начать легче относиться к тому факту, что я не всегда смогу быть со своими близкими людьми. Как видите, мне очень страшно остаться без своих родных, что в этом мире, что в загробном (если он существует). Без них моё существование мне кажется бессмысленным.
Я считаю, что это очень важный вопрос, самый важный: почему вы считаете, что это будет для вас непереносимо; как вы переживаете возможность потери; почему для вас это настолько страшно; какой вы себе представляетесь во всем этом и почему именно такой.
Алиса, время бесплатной консультации подошло к концу.
Если вам нужно, мы можем продолжить ее в платном режиме и/или в другом формате.
Возможно, вот эта статья тоже в чем-то может вам помочь, а также какие-то другие мои статьи.
Сейчас я хотел бы попросить вас написать с какими вы мыслями после нашей переписки, что думаете о своей проблеме и ее причинах, что намерены предпринимать.
Зачем жить на свете да мучиться
Хорошо, что ты написал сюда, поделившись своей проблемой.
Да, жизнь поворачивается к нам то светлой стороной, то тёмной. Живут люди по разному. Живут так, как их научили родители, улица, школа, друзья, как сами поняли и понимают. И вот, приходит день, когда они оказываются в кажущемся тупике. Плохое ли это время? Не всегда. Именно в такое время, человек задаётся серьезными вопросами, на которые в сытости и изобилии нет времени думать.
Вопросы серьезные, поэтому их нужно хорошо обдумать и дать себе честный ответ. Понять причину загвоздки. Признать в чём-то свою несостоятельность и ошибки (раз уж докатились до такого состояния).
И так как жизнь как и дом строится от основания, то я предлагаю пройтись по твоему письму и проанализировать ситуацию в этом свете.
В основание нашей жизни, мы кладём, то что в строительстве называется фундаментом. Люди кладут всё что угодно. Время проверяет положенный фундамент и показывает, что выдерживает, а что нет. Из твоего письма смотрится, что ты в основание своей жизни положил фундамент «Деньги».
Когда они были, ты был на высоте. Когда их не стало, ты оказался здесь. Свою жизнь дальше, ты без них не видишь. Теперь время показывает и задаёт тебе серьезный вопрос. На правильном ли фундаменте ты строил свою жизнь?
Если этот фундамент не выстоял, целесообразно ли и дальше его желать использовать?
Здесь не нужно впадать в крайности. Деньги нужны, но здесь вопрос в другом.
Правильно ли, что в основании лежит фундамент под названием «Деньги» и на нём строится моя жизнь? Или всё же есть что-то другое, что более важнее, что сможет пройти проверку временем и не приведёт к мыслям самоуничтожения?
В одной мудрой книге написано:»Жизнь человека не зависит от изобилия его имения.»
Смотря на других имеющих бизнес, транспорт, семьи нужно бодрствовать, чтобы в сердце не проникла зависть. И тут, заглянув в себя, можно покопаться и посмотреть, что поспособствовало тому, что я сейчас нахожусь в подобном положении.
Можно с пеной на устах обвинять всех вокруг: жену, тёщу, друзей, шефа и так далее. И когда человек винит и видит только других, он не видит себя. Он не видит свои приоритеты, свои поступки, свою чёрствость и эгоизм. Ему жалко только себя «хорошего».
Но, пора. Пора брать на себя ответственность за свои решения и поступки. Пора проанализировать свой фундамент и установить верное и непреходящее основание. Это основание заключается в одном слове и имеет три столпа. Любовь к Богу, к себе и к ближнему. На этом основании, ни один ветер и ни одна буря не сумеют снести твой дом.
Настоящая любовь положенная в основании, способна переносить любые невзгоды. Её источником является Бог. Он даёт утомлённому силы и изнемогшему дарует крепость.
Нет смысла в том, чтобы чего-то достигнуть, чтобы знающие тебя ребята прищелкнули языком от того, что ты что-то имеешь. Тщеславие и любостяжание не являются качествами добродетели.
Есть смысл поменяться внутри. Поработать над собой, заполнив свое сердце добром и любовью. Позволить Богу искоренить всю тьму из сердца. Найти хорошую работу, затем по возможности помириться с женой. Кто сказал, что ты не найдешь другую хорошую работу? Кто нарисовал все эти мрачные миражи нищенской жизни? Кто сказал, что семьи не восстанавливаются после развода?
Дмитрий, у нас жизнь одна. Цени её.
И да, выпивка ведёт не в лучшую сторону. Верю в мужика, который не сдастся. У которого глаза загорятся любовью, которая полностью перевернёт и изменит твою жизнь. Всего тебе доброго.
«Детка, скажи, зачем Бог нас на этом свете держит?»
«И еда вкусная, и уход хороший. Но если бы ты знала, как иногда внезапно и горько они начинают плакать…»
Эти записки из дома престарелых – не воспоминания и не впечатления, а вопросы и ответы, которые я записывала после разговоров с теми, кто говорил слишком тихо.
Озвучить их, сделать слышными – значит, показать жизнь там, где, как принято считать, она замирает перед тем, как угаснуть. А ведь именно эта жизнь обретает небывалую глубину.
Это сразу удивляет тех, кто попадает сюда «с воли», а, спустя время – и тех, кто годами лежит на казенных кроватях, не видя большого мира, считая, что жизнь закончилась.
Человеку в этой стадии беспомощности хочется протянуть руку, каким бы он ни был. Ты перестаешь воспринимать людей, как плохих или хороших – просто видишь их.
Надя
С первой минуты знакомства с ней я задалась вопросом: почему человек, годами неподвижно лежащий, речь которого атрофировалась после то ли инсульта, то ли от деменции, то ли от душевного потрясения – оказывается с первой минуты знакомства таким понимающим?
Почему понимание и чуткость тоньше всего настроены у тех, кто сам давно потерял на них надежду?
Мы видимся не так часто, но каждый раз здороваемся, пожимая друг другу руки или обнимая. И ее единственная действующая рука раз от раза все легче и невесомей. Почему же прикосновение этой руки кажется таким целительным? Или потому что это открывает глаза на простые вещи: брать за руку, встречаться глазами, радоваться встрече, как подарку, радоваться просто тому, что человек жив?
Невозможно радоваться только глядя со стороны: жизнь не делится, она общая – радуясь другому человеку, радуешься и своей жизни, в которой есть эта встреча.
– Оленька, ну Надя ведь уже на грани – между здесь и там, – ласково говорит мне тетя Таня. – Медсестры иногда подходят послушать, жива она или уже нет.
Принято считать, что боль и старость уродуют тело. И правда, градус безнадежности в таких местах прямо пропорционален степени грязи и заброшенности. Однако среди «тех, кто на краю» я встречаю удивительных. Несмотря на внешний вид, они не теряют человеческого достоинства.
Они не просят больше минимума – и вообще ничего не просят, но остро чувствуют и принимают самое малое живое внимание. Не помнят зла и живут вне всякого быта, потому что ничего своего у них нет.
Можно спросить: а зачем им, если они ни ложку держать не могут, ни с постели встать? Да затем, что человеку хочется сознавать что-то как свое.
– К нам приезжали в гости студенты, и мы играли в воздушные шарики – представляете? Так я с этим шариком потом еще две недели спала и так плакала, когда он сдулся…
Беззвучие или спутанность речи больных учит понимать взгляд и движение губ.
– Чего тебе сейчас хочется, Надя?
– Общаться с тобой, – полушепотом говорит она. – Потому что тогда чувствуешь, что ты кому-то нужен.
В «Рождественских каникулах» Сомерсета Моэма, Лидия говорит Чарли о натюрморте Шардена: «Это о том, что жизнь коротка и трудна, а в могиле холодно и одиноко. Это не просто хлеб и вино. Это тайна жребия человека на земле, его тоски по толике дружбы, толике любви, тайна его безропотной покорности, когда он видит, что даже и в этом ему отказано».
Кто-то не может говорить, у кого-то болезнь отняла способность говорит, кто-то просто смирился с тем, что ждать больше нечего. Глядя на палату и вспоминая эти слова из Моэма, я думаю, что будь Шарден нашим современником, то написал бы не хлеб и вино, а казенный обед в интернате для инвалидов.
– Они всегда очень ждут, любят вас, особенно самые слабые. Их легко понять. Но… скажите, вам-то, сюда ходящим, это зачем? Что вы в них находите?
Обескураженная, невпопад отвечаю:
И действительно, одиночество, горечь, радость, предательство, унижения, отчаяние, помощь, беспомощность есть в каждой судьбе. Просто как часть жизни. Человеку в этой стадии беспомощности хочется протянуть руку, каким бы он ни был. Ты перестаешь воспринимать людей, как плохих или хороших – просто видишь их.
Отвернуться от страданий ты не можешь, как не можешь не переживать их, но тут же обретаешь и способность видеть невероятно трогательную любовь и благодарность.
«Голодная?» – с тревогой спрашивает меня баба Маня, у которой и своего имущества-то нет.
Крашеная железная тумбочка на колесах, пластиковую кружку и тарелку из нержавейки ставят, только когда приносят обед. Яйцо и кусок хлеба с кубиком масла – единственное, принадлежащее ей, из того, что лежит на столике. Не дожидаясь ответа, она берет яйцо и хлеб и отдает их мне.
Дядя Саша
В мужской палате сельской больницы – новенький. Мужчина «лет за пятьдесят», невысокий, в молодости, видимо, был из тех, о ком говорят «юркий». Говорливый, но по большей части себе на уме – без откровенничанья.
Когда я выхожу поговорить по телефону, дядя Саша – так он представился – курит на крыльце. На дворе март, прохладно, а он в тельняшке и спортивном костюме. Спрашивает, часто ли приезжаем сюда, что, да зачем. Потом заговаривает о себе – без предисловий.
– Я вот всю жизнь так прожил… проболтался… Ну как, понимаешь… В молодости по глупости украл че по мелочи – попал в тюрьму. Потом вышел – да опять… По глупости все, это уж как привычка жить. Дрянь такая жизнь, конечно.
И вот тут, в Волоколамске, встретил женщину. Хорошая такая, думаю, с ней и останусь. Хватит уж болтаться, могу ведь я жить нормально, по-человечески. Но вот заболел – и отправили меня сюда. Говорят, что тут теперь и жить буду, как старики, да пожилые, у кого дома нет.
А я тут не хочу. Я к ней хочу вернуться, я ж не старый еще. Пожить хочется – и ведь может хорошо получится пожить? Вот смотрю на вас – и хочется жить-то.
– А она что? – поддерживаю разговор я.
– А она что-то трубку не берет, когда я ей звоню. Странно, почему? Не понимаю…
А врачи говорят – вы здесь насовсем, вас соцзащита определила сюда. Уйти не могу, одежду теплую мою не отдают мне. А я не понимаю: почему она со мной не говорит? И не приходит. Наверное, не знает, что я здесь. Но я все равно уйду. К ней. Пожить еще хочется. Получится, да ведь?
– Надеюсь, да, дядя Саша.
И я правда надеюсь, потому что когда человек надеется на лучшее, не хочется ему мешать, каким бы ни было его прошлое. Когда жизнь по глупости – а дожить хочется – по доброте.
– Ты бывай, Олька. Хороший ты человек. Может, и увидимся еще когда.
Я первой прохожу в дверь и иду в палату. По пути мне говорит санитарка:
– С этим глаз да глаз иметь надо. Он может сбежать.
Я молчу. Потому что в эту минуту я снова надеюсь, что у дяди Саши будет дом, где его ждут. Эта надежда на лучшее не дает мне «профессионально деформироваться», даже когда сюжеты таких историй, увы, неутешительны.
«Вы меня сдавайте, не мучайтесь»
– Некоторых из них нам привозят с вокзалов, – говорит старшая медсестра.
– Бездомные? – понимающе уточняю я.
Это те, от кого так избавились родственники. Просто им надоел психически больной или выживший из ума старик, они купили билет до какой-нибудь станции подальше, посадили на поезд и все.
Он, ничего не понимая, и не умея объяснить, доезжает до незнакомого города – на станции проводник высаживает его, а тот совершенно дезориентированный, не понимает ни где находится, ни что с ним происходит. Затем его забирает милиция – и сдает нам. Паспорта при нем уже нет, а сам человек не то, что не может объяснить, где живет, – не помнит, как зовут и как фамилия.
Я сижу и мрачно думаю о том, что ничего и никого в жизни невозможно отправить неведомо куда без обратного билета.
– Оль, ну я понимаю, что ты их жалеешь. А я вот и родственников тоже понимаю. Вот Вера Петровна у нас лежит. У нее есть и дочь, и внучка. Внучка в школу ходит, в старших классах учится.
Но когда бабушка слегла, дочь решила определить ее к нам в интернат. Говорит, от лежачего человека дома пахнет плохо.
Она на работе весь день, не может ей памперсы менять – только утром и вечером. Внучка тоже замучила мать скандалами: ни самой жить, ни подруг в гости не позвать, когда в доме воняет так… Что ты так смотришь?… Я вот их понимаю. Ну не могут они сами за лежачим стариком ухаживать, так что теперь?
И оно надо им, мучение это?… Я вот всю жизнь в интернате работаю, всякого насмотрелась, но своим детям тоже сказала: если что со мной случится, и меня сдавайте, не мучайтесь. Не хочу, чтоб из-за меня мучился кто-то, там более дети мои…
Мы стоим на площадке первого этажа, где лежачее отделение – больное место всех домов престарелых, именно тут стоит неистребимый запах нечистот, грязи и старости. Чуть ниже открыта дверь на улицу, где во дворе гуляют колясочники и те, кто может самостоятельно добраться до скамеек.
И кажется, что на площадке, где мы стоим, встречаются два потока – теплый воздух со двора и смрад из отделения, чуть закамуфлированный хлоркой.
Так же и у меня в голове не сходится паззл:
– А когда внучка была маленькая и не доходила до горшка, бабушка тоже злилась, что плохо пахнет и гостей не пригласить?
«Я все простила, приезжайте хоть раз»
– Пелагею Андреевну привезли к нам из социальной службы. Пьющие сын и невестка выставили ее из квартиры, она жила на лестнице. Соседи ее подкармливали, а когда наступила зима, позвонили в собес: «Взять ее к себе не можем, но невозможно же, чтобы человек в холод жил на лестничной клетке».
– Она общается с родными?
– Да, звонит им периодически, спрашивает, как дела и зовет в гости, чтобы пришли к ней сюда, в больницу. Скучает по ним. Она вообще-то такая, к труду привычная… Войну прошла и бедность: ее тогда чуть не засудили – отдавала «в кредит» соседским детишкам продукты. А как, говорит, было поступить: они ж померли бы с голоду? Она и сейчас еще такая – хоть и сухонькая, но сильная. И полы бы мыла дома, и готовила, и по хозяйству все делала.
– Но ведь таким старикам в больнице лучше, чем дома с такими родственниками?
– Ох, Оля… Умом-то они это понимают. И у нас здесь хорошо – больничка у нас домашняя. И к ним хорошо относятся – и другие старики, и медперсонал.
И еда вкусная, и уход хороший. Но если бы ты знала, как иногда внезапно и горько они начинают плакать…
И все сразу становится понятно – не это им нужно. Пелагея Андреевна незадолго до своей смерти звонила им и просили прийти. Говорит, я все простила, приезжайте хоть раз, вдруг умру скоро – так хоть один раз увидимся, попрощаемся…
– Они приехали? – я упрямо надеюсь на лучшее.
«Я в голове все время песни слышу»
– Послушай, Оля, у меня начался в голове шум какой-то – как будто песни слышу все время… Приходил, наконец врач, оставил вот таблетки. Я их пью, но песни все равно слышу и слышу.
Я беру в руки коробочку – «Амитриптилин». Понимаю, что здесь был психиатр.
– Оля, я боюсь сказать об этом врачу, – продолжает баба Галя. – И не говорю. Я боюсь.
– Чего боитесь, баба Галя?
– Они ведь меня отправят в ПНИ. А это ведь еще хуже, чем здесь. Я до этого жила в маленькой больнице в деревне, нас там человек двадцать стариков было, а потом ее закрыли и нас всех перевели сюда. Там было лучше, конечно, – тихо, все свои и врачи все время к нам приходили. Все мы, старые, у врачей на виду были.
А здесь, в большом доме, врача не дождешься – много нас, кому мы нужны… Но в ПНИ еще хуже ведь… Буду молчать, что голоса мне покоя не дают…
Баба Галя еще не успела закаменеть в отрешенном напряжении казенной атмосферы дома престарелых на несколько сотен человек, где за горой проблем человека не видно.
«Вот выпишусь из больницы, вернусь к своим…»
Как-то я видела в интернете подборку фотографий детей-сирот в детдоме и спустя год после усыновления. Перемены были разительны.
Тот же самый процесс – только наоборот – я вижу в стариках. И если те, кто приезжает самостоятельно, еще улыбаются и глаза у них «домашние» – я чувствую себя предателем, зная, какие глаза у них будут очень скоро.
Нет, их не обижают. «Они закукливаются», – так называет это персонал. Это значит, у новоприбывших появляется сиротский отсутствующий взгляд и скованность в теле.
Иногда старики, только попавшие в дом престарелых, думают, что они в больнице. Некоторым дети и не говорят, где они на самом деле.
Одна бабушка рассказывала моей приятельнице: «Мы ехали на поезде, дочь сказала – в больницу. Если бы я знала, куда она меня везет, я бы выбросилась на ходу».
– Ой, девочки, какие вы хорошие, – между кряхтениями и оханьями говорит мне тетя Шура. – Вот выпишусь я из больницы – приходите в гости ко мне. Я тут недалеко живу.
Я разглядываю обстановку. Кровати, застеленные клеенками и смятыми простынями. Обшарпанные стены с пятнами. На тумбочках приготовлены к обеду одинаковые чашки и ложки. Из-под подушки тети Шуры синий частый гребешок, который я купила ей, чтобы «делать прически». Она его бережет.
– Иэх, раз уж ты сюда попала – так теперь ты тут живешь, – рассеивает ее заблуждения пожилая нянечка тетя Рая.
– Как же так? – недоумевает тетя Шура.
– Да ну вот так. Ладно, Шура, давай не рассуждай, поешь лучше.
Позже тетя Шура встречает меня вопросом:
– Детка, скажи, зачем мы живем? Зачем Бог нас на этом свете держит и мучает?
Этот мучительный вопрос я слышу постоянно. И единственный мой ответ – я вот прямо сейчас могу поменять тете Шуре ночную рубашку – грязную на чистую. Меняю.
– Ну, а вам на что такое мучение с нами, со старыми? – не унимается, плача, она.
– Это не мучение, теть Шур. Это радость.
Я обнимаю ее – и в этот момент радость и жизнь хоть на секунды, но торжествуют.
– Оля, ты замечала, что Тетя Нина не ест конфеты, которые вы приносите?
– Да. Смотрит куда-то в сторону и вид у нее отсутствующий и расстроенный.
– У ней есть сын, но он не приходит. Эти конфеты не от него.
«От сочетания слов «анальгин» и «рак» мне хочется топать ногами от отчаяния»
Говорим по телефону с медсестрой из дома престарелых.
– Оля, у Вали обнаружили рак.
Я молча корю себя за то, что считала симптомы глубокой депрессией. Валя часами лежала и смотрела в стену. Когда с ней заговаривали, она отвечала не сразу. Испытующе смотрела несколько минут и четко, но отрывисто говорила. Обо всем говорила так, как будто решила для себя раз и навсегда. Без тени эмоций.
Так было, и когда мы познакомились.
«Меня сдала сюда сестра. Я её не виню. Понимаю даже.
Ну что, она пожилая. И я пожилая и лежачая. Ей со мной тяжело. Буду лежать здесь. Почему-то дома у меня не было пролежней, а здесь появились – и сразу глубокие».
– …нет, неоперабельный… нет, болевого синдрома нет… нет, обезболивание не нужно: все есть. Что именно? Ну, баралгин, кетанов, анальгин.
Это Валя говорит с сестрой по телефону. От сочетания слов «анальгин» и «рак» мне хочется топать ногами от бессилия и отчаяния.
– Жалко их, Оль. Вот смотришь, бабушка Зина – уже истаявшая и все никак не отойдет… Они умирают – ну, это жизнь.
Работа в доме престарелых приучает сестер и врачей ценить жизнь меньше. Тут и фатализм, и бессилие что-либо изменить, и бесправие. Как им помочь? Как помочь увидеть в каждом из умирающих судьбу, чувства?
– Ты приходи, приходи ко мне. Будешь моей подружкой. А то что-то никто не заходит ко мне. Я тут рядом живу – через дорогу. Погости у меня. А когда будешь уезжать – так я тебе такой стол накрою, все самое лучшее приготовлю. И с собой дам.
– Спасибо, бабуль, – говорю я человеку, который давно находится в другой реальности. Но в этот момент мне кажется, что мы и правда на пиру.
Пресловутая оптимизация
Ликвидация маленьких больниц и домов престарелых и создание огромных «больничных комплексов» ставит много вопросов.
«Оль, да не дай Бог, пожар – и носить некому, а те, кто на колясках – их еще и силком вытаскивать придется. Не хотят они жить-то…», – будничным тоном говорит мне санитарка тетя Таня, когда мы вместе моем пол в мужском отделении.
Врачи, медсестры и санитарки здесь устали уже в самом начале рабочего дня, с первого взгляда на бесконечные койки и палаты, где ни боли, ни грязи не видно конца.
После поездки в Тверскую область пишу коллеге из «Старости в радость»:
– Побывала в Селижаровском районе. Там в Оковцах несколько лет назад закрыли маленький дом престарелых. Сопротивлялись вместе – администрация дома и руководство «Старости в радость».
Уютный дом, с таким старанием создававшийся и поддерживаемый его сотрудниками, был закрыт. Стариков перевели в дом престарелых во Ржеве – четырехэтажное здание, триста человек проживающих в «возрасте дожития», по официальной формулировке наших социальных служб.
В Оковцы мы заехали посмотреть, что со зданием. Стоит закрытое – окна и двери целы, даже какое-то оборудование сохнанно. Как будто только вчера опустел.
А в Оковцах перемены – через деревню проходит отремонтированная дорога к местной достопримечательности – нарядной церкви XVII века в стиле барокко. Кстати, по пути из Селижарово в Оковцы проезжали вертолетную площадку – дикая неожиданность в такой глуши. Зачем она тут?
Представитель администрации в интервью местной газете рапортует, что перемены связаны в развитием туризма в Тверской области, поэтому и дорога сделана – правда, только через деревню, а три вертолетных площадки сооружены в деревне Гришкино «для высокопоставленных гостей, имеющих возможность прилететь на вертолете».
Стариков перевозят в большие дома престарелых на сотни человек, где большинство из них умирают в первые же годы, не выдержав переезда и казенной холодной обстановки. Такая вот у нас «дорога к храму».
Записи сделаны в разные годы в домах престарелых, палатах сестринского ухода и психиатрических больницах Московской, Смоленской, Тульской, Костромской, Тверской, Архангельской областей.
Иллюстрации: Оксана Романова
Мы просим подписаться на небольшой, но регулярный платеж в пользу нашего сайта. Милосердие.ru работает благодаря добровольным пожертвованиям наших читателей. На командировки, съемки, зарплаты редакторов, журналистов и техническую поддержку сайта нужны средства.