если я с вами мягко так вы не забывайтесь
Онлайн чтение книги В круге первом
18
В таком же синем комбинезоне, но крупный, ражий, с остриженной каторжанской головой вошёл Бобынин.
Он проявил столько интереса к обстановке кабинета, как если бы здесь бывал по сту раз на дню, прошёл; не задерживаясь, и сел, не поздоровавшись. Сел он в одно из удобных кресел неподалеку от стола министра и обстоятельно высморкался в не очень белый, им самим стиранный в последнюю баню платок.
Абакумов, несколько сбитый с толку Прянчиковым, но не принявший всерьёз легкомысленного юнца, был доволен теперь, что Бобынин выглядел внушительно. И он не крикнул ему: «встать!», а, полагая, что тот не разбирается в погонах и не догадался по анфиладе преддверий, куда попал, спросил почти миролюбиво:
— А почему вы без разрешения садитесь?
Бобынин, едва скосясь на министра, ещё кончая прочищать нос при помощи платка, ответил запросто:
— А, видите, есть такая китайская поговорка: стоять — лучше, чем ходить, сидеть — лучше, чем стоять, а ещё лучше — лежать.
— Но вы представляете — кем я могу быть?
Удобно облокотясь в избранном кресле, Бобынин теперь осмотрел Абакумова и высказал ленивое предположение:
— Ну — кем? Ну, кто-нибудь вроде маршала Геринга?
— Маршала Геринга. Он однажды посетил авиазавод близ Галле, где мне пришлось в конструкторском бюро работать. Так тамошние генералы на цыпочках ходили, а я даже к нему не повернулся. Он посмотрел-посмотрел и в другую комнату пошёл.
По лицу Абакумова прошло движение, отдалённо похожее на улыбку, но тотчас же глаза его нахмурились на неслыханно-дерзкого арестанта. Он мигнул от напряжения и спросил:
— Так вы что? Не видите между нами разницы?
— Между вами? Или между нами? — голос Бобынина гудел как растревоженный чугун. — Между нами отлично вижу: я вам нужен, а вы мне — нет!
У Абакумова тоже был голосок с громовыми раскатами, и он умел им припугнуть. Но сейчас чувствовал, что кричать было бы беспомощно, несолидно. Он понял, что арестант этот — трудный.
И только предупредил:
— Слушайте, заключённый. Если я с вами мягко, так вы не забывайтесь…
— А если бы вы со мной грубо — я б с вами и разговаривать не стал, гражданин министр. Кричите на своих полковников да генералов, у них слишком много в жизни есть, им слишком жалко этого всего.
— Сколько нужно — и вас заставим.
Абакумов раскрыл коробку «Тройки» кремлёвского выпуска и пододвинул Бобынину:
— Спасибо. Не меняю марки. Кашель. — И достал «беломорину» из самодельного портсигара. — Вообще, поймите и передайте там, кому надо выше, что вы сильны лишь постольку, поскольку отбираете у людей не всё. Но человек, у которого вы отобрали всё — уже не подвластен вам, он снова свободен.
Бобынин смолк и углубился в курение. Ему нравилось дразнить министра и нравилось полулежать в таком удобном кресле. Он только жалел, что ради эффекта отказался от роскошных папирос.
Министр сверился с бумажкой.
— Инженер Бобынин! Вы — ведущий инженер установки «клиппированная речь»?
— Я вас прошу сказать совершенно точно: когда она будет готова к эксплуатации?
Бобынин вскинул густые тёмные брови:
— Что за новости? Не нашлось никого старше меня, чтобы вам на это ответить?
— Я хочу знать именно от вас, К февралю она будет готова?
— К февралю? Вы что — смеётесь? Если для отчёта, на скорую руку да на долгую муку — ну, что-нибудь… через полгодика. А абсолютная шифрация? Понятия не имею. Может быть — год.
Абакумов был оглушён. Он вспомнил злобно-нетерпящее подёргивание усов Хозяина — и ему жутко стало тех обещаний, которые, повторяя Селивановского, он дал. Всё опустилось в нём, как у человека, пришедшего лечить насморк и открывшего у себя рак носоглотки.
Обеими руками министр подпёр голову и сдавленно сказал:
— Бобынин! Я прошу вас — взвесьте ваши слова. Если можно быстрей, скажите: что нужно сделать?
— Но причины? Но какие причины? Кто виноват? Скажите, не бойтесь! Назовите виновников, какие бы погоны они ни носили! Я сорву с них погоны!
Бобынин откинул голову и глядел в потолок, где резвились нимфы страхового общества «Россия».
— Ведь это получается два с половиной-три года! — возмущался министр.
— А вам срок был дан — год! И Бобынина взорвало:
— Что значит — дан срок? Как вы представляете себе науку: Сивка-Бурка, вещая каурка? Воздвигни мне к утру дворец — и к утру дворец? А если проблема неверно поставлена? А если обнаруживаются новые явления? Дан срок! А вы не думаете, что кроме приказа ещё должны быть спокойные сытые свободные люди? Да без этой атмосферы подозрения. Вон мы маленький токарный станочек с одного места на другое перетаскивали — и не то у нас, не то после нас станина хрупнула. Чёрт её знает, почему она хрупнула! Но её заварить — час работы сварщику. Да и станок — говно, ему полтораста лет, без мотора, шкив под открытый ременной привод! — так из-за этой трещины оперуполномоченный майор Шикин две недели всех тягает, допрашивает, ищет, кому второй срок за вредительство намотать. Это на работе — опер, дармоед, да в тюрьме ещё один опер, дармоед, только нервы дёргает, протоколы, закорючки — да на чёрта вам это оперноетворчество?! Вот все говорят — секретную телефонию для Сталина делаем. Лично Сталин наседает — и даже на таком участке вы не можете обеспечить технического снабжения: то конденсаторов нужных нет, то радиолампы не того сорта, то электронных осциллографов не хватает. Нищета! Позор! «Кто виноват»! А о людях вы подумали? Работают вам все по двенадцать, иные по шестнадцать часов в день, а вы мясом только ведущих инженеров кормите, а остальных — костями. Свиданий с родственниками почему Пятьдесят Восьмой не даёте? Положено раз в месяц, а вы даёте раз в год. От этого что — настроение подымается? Может, воронков не хватает, в чём арестантов возить? Или надзирателям — зарплаты за выходные дни? Режим!! Режим вам голову мутит, с ума скоро сойдёте от режима. По воскресеньям раньше можно было весь день гулять, теперь запретили. Это зачем? Чтобы больше работали? На говне сметану собираете? От того, что без воздуха задыхаются — скорее не будет. Да чего говорить! Вот меня зачем ночью вызвали? Дня не хватает? А ведь мне работать завтра. Мне спать нужно.
Бобынин выпрямился, гневный, большой.
Абакумов тяжело сопел, придавленный к кромке стола.
Было двадцать пять минут второго ночи. Через час, в половине третьего, Абакумов должен был предстать с докладом у Сталина, на кунцевской даче.
Если этот инженер прав — как теперь изворачиваться?
Сталин — не прощает…
Но тут, отпуская Бобынина, он вспомнил эту тройку лгунов из отдела специальной техники. И тёмное бешенство обожгло ему глаза.
ВыбиРАЙ
Сценарий: Александр Солженицын.
Жанр: драма, социальная драма, экранизация
Фильм снят по роману Александра Солженицына «В круге первом».
Время действия 24-27 декабря 1949 года.
Жизненный путь героя книги Глеба Нержина (Евгений Миронов), математика, принявшего решение вновь погрузиться в кошмар ГУЛАга, но не изменить своей совести, списан Солженицыным со своего собственного. Именно это — выбор пусть невероятно мучительного, но достойного пути — делает роман удивительно привлекательным и, в известной мере, оптимистичным. «В круге первом» — книга о победе сильного духа над тоталитаризмом, стремящимся растоптать личность всеми возможными способами — физической жестокостью и моральными унижениями.
Действие романа происходит за три с небольшим года до смерти «отца народов» Иосифа Сталина.
«Чего-то всегда постоянно боясь — остаемся ли мы людьми?»
Цитаты и отрывки из романа А. Солженицина «В круге первом»
Раньше истина Иннокентия была, что жизнь дается нам только раз.
Теперь созревшим новым чувством он ощутил в себе и в мире новый закон: что и совесть тоже дается нам один только раз.
И как жизни отданной не вернуть, так и испорченной совести.
Никакая война — не выход. Война — гибель. Война страшна не продвижением войск, не пожарами, не бомбежками — война прежде всего страшна тем, что отдает всё мыслящее в законную власть тупоумия… Да впрочем, у нас и без войны так.
Так запомни: чем выше цель, тем выше должны быть и средства! Вероломные средства уничтожают и самую цель!
не согласен, будто наш народ с годами в чем-то там прозревает, что-то в нем назревает… Говорят: целый народ нельзя подавлять без конца. Ложь! Можно! Мы же видим, как наш народ опустошился, одичал, и снизошло на него равнодушие уже не только к судьбам страны, уже не только к судьбе соседа, но даже к собственной судьбе и судьбе детей.
Равнодушие, последняя спасительная реакция организма, стала нашей определяющей чертой. Оттого и популярность водки – невиданная даже по русским масштабам. Это – страшное равнодушие, когда человек видит свою жизнь не надколотой, не с отломанным уголком, а так безнадежно раздробленной, так вдоль и поперек изгаженной, что только ради алкогольного забвения еще стоит оставаться жить. Вот если бы водку запретили – тотчас бы у нас вспыхнула революция.
В благополучии есть губящая сила. Чтобы продлить его на год, на день – человек жертвует не только всем чужим, но всем святым, но даже простым благоразумием.
– Все-таки ты – умственно убог. Это меня беспокоит.
– А я не гонюсь: умного на свете много, мало – хорошего.
Нам демократия кажется солнцем незаходящим. А что такое демократия? – угождение грубому большинству.
Угождение большинству означает: равнение на посредственность, равнение по низшему уровню, отсечение самых тонких высоких стеблей. Сто или тысяча остолопов своим голосованием указывают путь светлой голове.
В мире было необъятно много книг, самых необходимейших, самых первоочередных, и жадность все их прочесть никогда не давала Рубину возможности написать ни одной своей.
Светало.
Щедрый царственный иней опушил столбы зоны и предзонника, в двадцать ниток переплетенную, в тысячи звёздочек загнутую колючую проволоку, покатую крышу сторожевой вышки и нескошенный бурьян на пустыре за проволокой.
Дмитрий Сологдин ничем не застланными глазами любовался на это чудо. Он стоял возле козел для пилки дров. Он был в рабочей лагерной телогрейке поверх синего комбинезона, а голова его, с первыми сединками в волосах,непокрыта. Он был ничтожный бесправный раб. Он сидел уже двенадцать лет, но из-за второго лагерного срока конца тюрьме для него не предвиделось. Его жена иссушила молодость в бесплодном ожидании. Чтобы не быть уволенной с нынешней работы, как её уже увольняли со многих, она солгала, что мужа у неё вовсе нет, и прекратила с ним переписку. Своего единственного сына Сологдин никогда не видел: при его аресте жена была беременной. Сологдин прошёл чердынские леса, воркутские шахты, два следствия — полгода и год, с бессонницей, изматыванием сил и соков тела. Давно уже было затоптано в грязь его имя и его будущность. Имущество его было — подержанные ватные брюки и брезентовая рабочая куртка, которые сейчас хранились в каптёрке в ожидании худших времён. Денег он получал в месяц тридцать рублей — на три килограмма сахара, и то не наличными. Дышать свежим воздухом он мог только в определённые часы, разрешаемые тюремным начальством.
И был нерушимый покой в его душе. Глаза сверкали, как у юноши. Распахнутая на морозце грудь вздымалась от полноты бытия.
Похвала — это выпускной клапан, она сбрасывает наше внутреннее давление, и потому всегда нам вредна. Напротив, брань, даже самая несправедливая, — это всё топка нашему котлу, это очень нужно.
«Я действенен потому, что ненавижу действие.»
– «А что ж вы любите?» – спросила она с робостью.
– «Размышление» – ответил он.
«Что дороже всего в мире? Оказывается: сознавать, что ты не участвуешь в несправедливостях. Они сильней тебя, они были и будут, но пусть — не через тебя.»
А соната оч-чень хороша. Ты заметил конец? Ни грохота, ни шепота. Оборвалась – и все. Как в жизни…
И, как всегда бывает, когда мы теряем расположение людей, — нам становится втройне дорог тот, кто продолжает нас любить.
вы сильны лишь постольку, поскольку отбираете у людей не все. Но человек, у которого вы отобрали все – уже не подвластен вам, он снова свободен.
Было так поздно, что уже становилось рано.
Министр сверился с бумажкой.
— Инженер Бобынин! Вы — ведущий инженер установки «клиппированная речь»? […] Я вас прошу сказать совершенно точно: когда она будет готова к эксплуатации? […] Ведь это получается два с половиной-три года! — возмущался министр. — А вам срок был дан — год! И Бобынина взорвало:
— Что значит — дан срок? Как вы представляете себе науку: Сивка-Бурка, вещая каурка? Воздвигни мне к утру дворец — и к утру дворец? А если проблема неверно поставлена? А если обнаруживаются новые явления? Дан срок! А вы не думаете, что кроме приказа еще должны быть спокойные сытые свободные люди? Да без этой атмосферы подозрения. Вон мы маленький токарный станочек с одного места на другое перетаскивали — и не то у нас, не то после нас станина хрупнула. Черт ее знает, почему она хрупнула! Но ее заварить — час работы сварщику. Да и станок — говно, ему полтораста лет, без мотора, шкив под открытый ременной привод! — так из-за этой трещины оперуполномоченный майор Шикин две недели всех тягает, допрашивает, ищет, кому второй срок за вредительство намотать. Это на работе — опер, дармоед, да в тюрьме еще один опер, дармоед, только нервы дергает, протоколы, закорючки — да на черта вам это оперноетворчество?! Вот все говорят — секретную телефонию для Сталина делаем. Лично Сталин наседает — и даже на таком участке вы не можете обеспечить технического снабжения: то конденсаторов нужных нет, то радиолампы не того сорта, то электронных осциллографов не хватает. Нищета! Позор! «Кто виноват»! А о людях вы подумали? Работают вам все по двенадцать, иные по шестнадцать часов в день, а вы мясом только ведущих инженеров кормите, а остальных — костями. Свиданий с родственниками почему Пятьдесят Восьмой не даете? Положено раз в месяц, а вы даете раз в год. От этого что — настроение подымается? Может, воронков не хватает, в чем арестантов возить? Или надзирателям — зарплаты за выходные дни? Ре-жим!! Режим вам голову мутит, с ума скоро сойдете от режима. По воскресеньям раньше можно было весь день гулять, теперь запретили. Это зачем? Чтобы больше работали? На говне сметану собираете? От того, что без воздуха задыхаются — скорее не будет. Да чего говорить! Вот меня зачем ночью вызвали? Дня не хватает? А ведь мне работать завтра. Мне спать нужно.
Если я с вами мягко так вы не забывайтесь
Александр Исаевич Солженицын
Печатается по изданию: Александр Солженицын.
В круге первом. – М.: Наука, 2006, подготовленному М. Г. Петровой.
В издании сохранены орфография и пунктуация автора.
Его взгляды по этому поводу изложены в работе «Некоторые грамматические соображения»
(Солженицын А. Публицистика: В 3 т. Ярославль, 1997. Т. 3.).
В настоящем Собрании сочинений статья будет напечатана в т. 24.
Судьба современных русских книг: если и выныривают, то ущипанные. Так недавно было с булгаковским «Мастером» – перья потом доплывали. Так и с этим моим романом: чтобы дать ему хоть слабую жизнь, сметь показывать и отнести в редакцию, я сам его ужал и исказил, верней – разобрал и составил заново, и в таком-то виде он стал известен.
И хотя теперь уже не нагонишь и не исправишь – а вот он подлинный. Впрочем, восстанавливая, я кое-что и усовершил: ведь тогда мне было сорок, а теперь пятьдесят.
Посвящаю друзьям по шарашке
Кружевные стрелки показывали пять минут пятого.
В замирающем декабрьском дне бронза часов на этажерке была совсем тёмной.
Стёкла высокого окна начинались от самого пола. Через них открывалось внизу торопливое снование улицы и упорная передвижка дворников, сгребавших только что выпавший, но уже отяжелевший, коричнево-грязный снег из-под ног пешеходов.
Видя всё это и не видя этого всего, государственный советник второго ранга Иннокентий Володин, прислонясь к ребру оконного уступа, высвистывал что-то тонкое-долгое. Концами пальцев он перекидывал пёстрые глянцевые листы иностранного журнала. Но не замечал, что в нём.
Государственный советник второго ранга, что значило подполковник дипломатической службы, высокий, узкий, не в мундире, а в костюме скользящей ткани, Володин казался скорее состоятельным молодым бездельником, чем ответственным служащим министерства иностранных дел.
Пора была или зажечь в кабинете свет – но он не зажигал, или ехать домой, но он не двигался.
Пятый час означал конец не служебного дня, но – его дневной, меньшей части. Теперь все поедут домой – пообедать, поспать, а с десяти вечера снова засветятся тысячи и тысячи окон сорока пяти общесоюзных и двадцати республиканских министерств. Одному-единственному человеку за дюжиной крепостных стен не спится по ночам, и он приучил всю чиновную Москву бодрствовать с ним до трёх и до четырёх часов ночи. Зная ночные повадки владыки, все шесть десятков министров, как школьники, бдят в ожидании вызова. Чтоб не клонило в сон, они вызывают заместителей, заместители дёргают столоначальников, справкодатели на лесенках облазывают картотеки, делопроизводители мчатся по коридорам, стенографистки ломают карандаши.
И даже сегодня, в канун западного Рождества (все посольства уже два дня как стихли, не звонят), в их министерстве всё равно будет ночное сидение.
А у тех пойдут теперь на две недели каникулы. Доверчивые младенцы. Ослы длинноухие!
Нервные пальцы молодого человека быстро и безсмысленно перелистывали журнал, а внутри – страшок то поднимался и горячил, то опускался, и становилось холодновато.
Иннокентий швырнул журнал и, ёжась, прошёлся по комнате.
Позвонить или не позвонить? Сейчас обязательно? Или не поздно будет там. В четверг, в пятницу.
Так мало времени обдумать, и совершенно не с кем посоветоваться!
Неужели есть средства дознаться, кто звонил из автомата? Если говорить только по-русски? Если не задерживаться, быстро уйти? Неужели узнают по телефонному сдавленному голосу? Не может быть такой техники.
Через три-четыре дня он полетит туда сам. Логичнее – подождать. Разумнее – подождать.
О, чёрт – ознобом повело его плечи, непривычные к тяжестям. Уж лучше б он не узнал. Не знал. Не узнал…
Он сгрёб всё со стола и понёс в несгораемый шкаф. Волнение расходилось сильней и сильней. Иннокентий опустил лоб на рыжее окрашенное железо шкафа и отдохнул с закрытыми глазами.
И вдруг, как будто упуская последние мгновения, не позвонив за машиной в гараж, не закрыв чернильницы, Иннокентий метнулся, запер дверь, отдал ключ в конце коридора дежурному, почти бегом сбежал с лестницы, обгоняя постоянных здешних в золотом шитье и позументах, едва натянул внизу пальто, насадил шляпу и выбежал в сыроватый смеркающийся день.
От быстрых движений полегчало.
Французские полуботинки, по моде без галош, окунались в грязно тающий снег.
Полузамкнутым двориком министерства пройдя мимо изогнутого Воровского, Иннокентий поднял глаза и вздрогнул. Новый смысл представился ему в новом здании Большой Лубянки, выходящем на Фуркасовский. Эта серо-чёрная девятиэтажная туша была линкор, и восемнадцать пилястров как восемнадцать орудийных башен высились по правому его борту. И одинокий утлый челночок Иннокентия так и тянуло туда, под нос тяжёлого быстрого корабля.
Нет, не тянуло челноком – это он сам шёл на линкор – торпедой!
Но невозможно было выдержать! Он увернулся вправо, по Кузнецкому Мосту. От тротуара собиралось отъехать такси, Иннокентий захватил, погнал его вниз, там велел налево, под первозажжённые фонари Петровки.
Он ещё колебался – откуда звонить, чтоб не торопили, не стояли над душой, не заглядывали в дверь. Но искать отдельную тихую будку – заметнее. Не лучше ли в самой густоте, только чтоб кабина была глухая, в камне? и как же глупо плутать на такси и брать шофёра в свидетели. Он ещё рылся в кармане, ища пятнадцать копеек, и надеялся не найти. Тогда естественно будет отложить.
Перед светофором в Охотном Ряду его пальцы нащупали и вытянули сразу две пятнадцатикопеечные монеты. Значит, быть по тому.
Кажется, он успокаивался. Опасно не опасно – другого решения быть не может.
Чего-то всегда постоянно боясь – остаёмся ли мы людьми?
Совсем не задумывал Иннокентий – а ехал по Моховой как раз мимо посольства. Значит, судьба. Он прижался к стеклу, изогнул шею, хотел разглядеть, какие окна светятся. Не успел.
Минули Университет – Иннокентий кивнул направо. Он будто делал круг на своей торпеде, разворачиваясь получше.
Взлетели к Арбату, Иннокентий отдал две бумажки и пошёл по площади, стараясь умерять шаг.
Высохло в горле, во рту – тем высыханьем, когда никакое питьё не поможет.
Арбат был уже весь в огнях. Перед «Художественным» густо стояли в очереди на «Любовь балерины». Красное «М» над метро чуть затягивало сизоватым туманцем. Чёрная южная женщина продавала маленькие жёлтые цветы.
Только помнить: ни слова по-английски. Ни тем более по-французски. Ни пёрышка, ни хвостика не оставить ищейкам. Как можно короче сказать – и вешать трубку.
Иннокентий шёл очень прямой и совсем уже не поспешный. На него вскинула глаза встречная девушка.
И ещё одна. Очень милая. Пожелай мне уцелеть.
Как широк мир, и сколько в нём возможностей! – а у тебя ничего не осталось, только вот это ущелье.
Среди деревянных наружных кабин была пустая, но, кажется, с выбитым стеклом. Иннокентий шёл дальше, в метро.
Здесь четыре, углублённые в стену, были все заняты. Но в левой кончал какой-то простоватый тип, немного пьяненький, уже вешал трубку. Он улыбнулся Иннокентию, что-то хотел говорить. Сменив его в кабине, Иннокентий тщательно притянул и так держал одной рукой толсто-остеклённую дверь; другой же рукой, подрагивающей, не стягивая замши, опустил монету и набрал номер.
После нескольких долгих гудков трубку сняли.
– Это секретариат? – он старался изменять голос.
20 цитат киногероев Андрея Миронова о женщинах и любви
Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.
«Бриллиантовая рука»
1. Руссо туристо облико морале.
«Обыкновенное чудо»
2. То, что вы называете любовью, — это немного неприлично, довольно смешно и очень приятно.
3. Мне ухаживать некогда. Вы привлекательны. Я чертовски привлекателен. Чего зря время терять? В полночь. Жду.
«12 стульев»
5. Знойная женщина — мечта поэта
6. Утрите Ваши глазки, гражданка. Каждая Ваша слезинка — это молекула в космосе.
7. Тише, девушка! Женщину украшает скромность. К чему эти прыжки?
«Трое в лодке, не считая собаки»
8. … и вообще. Была бы честь предложена.
9. Когда судьба свела нас вторично, я предлагаю остальной путь проделать вместе
10. Я не понимаю этих женщин: то она нас не замечают, а то говорят «догоните нас». На чём?!
«Будьте моим мужем»
11. Вообще-то я сам могу, но гораздо приятнее, когда женщина гладит.
12. Девушка, мы с вами рядом не лежали?
«Берегись автомобиля»
13. Жениться нужно на сироте!
«Человек с бульвара Капуцинов»
16. Я думаю так, Пеппи: если женщина что-то просит, то
ей надо непременно дать! Иначе она возьмёт сама!
«Безумный день или Женитьба Фигаро»
17. О женщина! Женщина! Женщина! Создание слабое и коварное!
18. Всякий раз, когда вам покажется, что любви нет, это будет лишь означать, что она скрыта под маской уважения..
19. Ревность. это неразумное дитя гордости или же припадок буйного помешательства. И если Сюзанна когда-нибудь меня обманет, я ее прощаю заранее: ведь ей столько для этого придется потрудиться..
Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми: