Пшеклентый большевик что это
Варшавская мелодия для русских отыграла
Отношения русских и поляков – политические, культурные, бытовые – практически на всем протяжении совместной истории складывались не очень хорошо. Но были и времена полонофилии. Все это поляки с энтузиазмом профукали.
Отношения русских и поляков – политические, культурные, бытовые – практически на всем протяжении совместной истории складывались не очень хорошо.
Не будем уже говорить о Смутном времени и польских панах в Кремле. Спустя двести лет, в 1812 году, французы тоже были в Кремле, но отношения между Россией и Францией и между русскими и французами хоть и не идеальные, но вполне приемлемые.
С поляками вышло иначе. При последних Романовых (тут свое немалое действие оказало польское восстание 1863 года) образ поляка в русской культуре был малопривлекательный – вспомним хоть героев Достоевского. Опять же «польская интрига», исполнявшая тогда роль жидомасонского заговора.
С победой пролетариата изменилось немногое. Сыграла свою роль советско-польская война 1920 года, или не только она, но панская Польша и в советской культуре исполняла роль изрядного жупела. См., например, сцену в «Как закалялась сталь», когда главный герой починяет свет в международном вагоне и встречает там подругу детства: «Что бы вы со мной сделали, если бы вам удалось взять Варшаву?
В середине 30-х приязнь к Польше оставалась на том же уровне, выражаясь в «Конармейском марше»6
Помнят польские паны
Конармейские наши клинки.
Причем на низовом, неподцензурном уровне, где симпатии и антипатии порой сильно отличались от официозных (взять хоть отношение к колхозам или погубившая в 1941 году сотни тысяч людей вера в то, что немцы – культурный народ, не то что большевики), в случае с Польшей не порождали (хотя бы по принципу противоречия) веры в то, как хорошо в Речи Посполитой. Во всяком случае, ни дошедшие до нас воспоминания, ни архивы НКВД ни о чем таком не сообщают.
Потом была война, все смешалось в Восточной Европе, потом послевоенная разруха, когда всем было не до нюансов советско-польских отношений.
И вдруг где-то, условно говоря, с конца 50-х годов и уже вплоть до конца СССР в отечественном быту явилась сильнейшая полонофилия. ПНР обрела огромную «мягкую силу» в сознании советских людей.
Огромным успехом – правда, прежде всего в образованной среде – пользовался польский кинематограф. И вправду выдающийся – достижения других стран-сателлитов по части кино и рядом не лежали. Собственно, советская полонофилия берет начало именно от фильма Вайды «Пепел и алмаз» (1958), в котором поколение шестидесятников нашло выражение своих смутных чувств. Герой фильма Мачек в смысле обаяния был подобен – mutatis mutandis, конечно – балабановскому Брату. Впоследствии эта нота звучала у Окуджавы:
Потертые костюмы сидят на нас прилично,
И плачут наши сестры, как Ярославны, вслед,
Когда под крик гармоник уходим мы привычно
Сражаться за свободу в свои семнадцать лет.
Над Краковом убитый трубач трубит бессменно,
Любовь его безмерна, сигнал тревоги чист.
Мы – школьники, Агнешка, и скоро перемена,
И чья-то радиола наигрывает твист.
Это тоже портрет поколения, причем не польского – советского.
Тут совпали три вещи. Во-первых, польская культура действительно была высочайшего уровня. Хотя бы великие поэты Тувим, Лесьмян и даже номенклатурный Ивашкевич, который кроме правильных эпопей писал блестящие стихи. То же относится и к другим музам – театр, музыка. Про кино см. выше, а польский театр и сейчас очень высок. Во-вторых языковой барьер был, но не очень высокий, что при доступности польской культуры способствовало ее движению в советские интеллигентские массы. В-третьих, польская цензура была довольно снисходительной, а вслед за ней и советская не слишком бдительно контролировала исходящее из братской Польши.
Но «мягкая сила» оказывала действие совсем не только на высоколобых. Анна Герман, Барбара Брыльска, фестиваль в Сопоте – это вызывало всенародный интерес. Туда же – «Четыре танкиста и собака». А равно пьеса Л. Г. Зорина «Варшавская мелодия» о несчастной любви советского офицера и польской актрисы. Благодатную польскую тему вовсю использовала и популярнейшая телепередача «Кабачок «13 стульев», которой покровительствовал лично Л. И. Брежнев.
Задел пусть не для вечной любви, но хотя бы для будущего взаимоуважения был колоссальный, причем задел не искусственно сконструированный начальством, но вполне низовой и даже немного фрондерский.
Все это было и прошло, и быльем поросло. Обаяние, которым пользовалась польская культура в позднем СССР – расскажи это сейчас племени младому, так не поверят. Гигантский объем ценных полимеров не просто был постепенно утрачен с ходом времени – это неизбежно, но потерян с каким-то диким упоением. Причем так с полимерами обошлись не русские – поляки. Сделавшись любимцами великого Запада, что нам до былых русских сентиментов.
«Нужно считать тайной и трагедией европейской истории тот факт, что народ, способный на любой героизм, отдельные представители которого талантливы, доблестны, обаятельны, постоянно проявляет такие нехватки почти во всех аспектах своей государственной жизни. Слава в периоды мятежей и горя; гнусность и позор в периоды триумфа. Храбрейшими из храбрых слишком часто руководили гнуснейшие из гнусных!»
Это писал не ватник и не коммунист, а Уинстон Черчилль, который тоже много дивился диссонансам варшавской мелодии.
ЛитЛайф
Жанры
Авторы
Книги
Серии
Форум
Островский Николай Алексеевич
Книга «Как закалялась сталь»
Оглавление
Читать
Помогите нам сделать Литлайф лучше
– Мне нужно проверить эту лампочку, – сказал Корчагин, останавливаясь перед ней.
– Ах да, я ведь вам мешаю, – на чистом русском языке ответила пани и легко поднялась с дивана, встав почти рядом с Корчагиным.
Теперь ее было видно всю. Знакомые стрельчатые линии бровей и надменно сжатые губы. Сомнений быть не могло: перед ним стояла Нелли Лещинская. Дочь адвоката не могла не заметить его удивленного взгляда. Но если Корчагин узнал ее, то Лещинская не заметила, что выросший за эти четыре года монтер и есть ее беспокойный сосед.
Пренебрежительно сдвинув брови в ответ на его удивление, она прошла к двери купе и остановилась там, нетерпеливо постукивая носком лакированной туфельки. Павел принялся за вторую лампочку. Отвинтив ее, посмотрел на свет и неожиданно для себя, а тем более для Лещинской, спросил на польском языке:
Спрашивая, Корчагин не обернулся. Он не видел лица Нелли, но продолжительное молчание говорило о ее замешательстве.
– Разве вы его знаете?
– Очень даже знаю. Мы ведь были с вами соседи. – Павел повернулся к ней.
– Вы Павел, сын. – Нелли запнулась.
– Кухарки, – подсказал ей Корчагин.
– Как вы выросли! Помню вас дикарем-мальчиком. Нелли бесцеремонно разглядывала его с ног до головы.
– А почему вас интересует Виктор? Насколько я помню, вы были с ним не в ладах, – сказала Нелли своим певучим сопрано, надеясь рассеять скуку неожиданной встречей.
Отвертка быстро ввертывала в стену шуруп.
– За Виктором остался неоплаченный долг. Вы когда встретите его, передайте, что я не теряю надежды расквитаться.
– Скажите, сколько он вам должен, я заплачу за него.
Она понимала, о каком «расчете» говорил Корчагин. Ей была известна вся история с петлюровцами, но желание подразнить этого «хлопа» толкало ее на издевку.
– Скажите, верно ли, что наш дом разграблен и разрушается? Наверно, беседка и клумбы все разворочены? – с грустью спросила Нелли.
– Дом теперь наш, а не ваш, и разрушать его нам нет расчета. Нелли саркастически усмехнулась:
– Ого, вас тоже, видно, обучали! Но, между прочим, здесь вагон польской миссии, и в этом купе я госпожа, а вы как были рабом, так и остались. Вы и сейчас работаете, чтобы у меня был свет, чтобы мне было удобно читать вот на этом диване. Раньше ваша мать стирала нам белье, а вы носили воду. Теперь мы опять встретились в том же положении.
Она говорила это с торжествующим злорадством. Павел, зачищая ножом кончик провода, смотрел на польку с нескрываемой насмешкой:
– Я для вас, гражданочка, и ржавого гвоздя не вбил бы, но раз буржуи выдумали дипломатов, то мы марку держим, и мы им голов не рубаем, даже грубостей не говорим, не в пример вам.
Щеки Нелли запунцовели.
– Что бы вы со мной сделали, если бы вам удалось взять Варшаву? Тоже изрубили бы в котлету или же взяли бы себе в наложницы?
Она стояла в дверях, грациозно изогнувшись; чувственные ноздри, знакомые с кокаином, вздрагивали. Над диваном вспыхнул свет. Павел выпрямился:
– Кому вы нужны? Сдохнете и без наших сабель от кокаина. Я бы тебя даже как бабу не взял – такую!
Ящик в руках, два шага к двери. Нелли посторонилась, и уже в конце коридора он услыхал ее сдавленное:
На другой же день вечером, когда Корчагин направлялся в библиотеку, на улице встретился с Катюшей. Зажав в кулачок рукав его блузы, Зеленова шутливо преградила ему дорогу:
– Куда бежишь, политика и просвещение?
– В библиотеку, мамаша, освободи дорогу, – в тон ей ответил Корчагин, бережно взял Катюшу за плечи и осторожно отодвинул ее на мостовую. Освободясь от его рук, Катюша пошла рядом.
– Слушай, Павлуша. Не все же учиться. Знаешь что? Сходим сегодня на вечеринку, у Зины Гладыш сегодня собираются ребята. Меня девочки давно уже просили привести тебя. Ты ведь в одну политику ударился, неужели тебе не хочется повеселиться, погулять? Ну, не почитаешь сегодня, твоей же голове легче, – настойчиво уговаривала его Катюша.
– Какая это вечеринка? Что там делать будут? Катюша насмешливо передразнила:
– Что делать! Не богу же молиться, а весело проведут время – и только. Ведь ты на баяне играешь? А я ни разу не слыхала. Ну, сделай ты для меня удовольствие. У Зинкиного дяди баян есть, но дядя играет плохо. Тобой девочки интересуются, а ты над книгой сохнешь. Где это написано, чтобы комсомольцу повеселиться нельзя было? Идем, пока мне не надоело тебя уговаривать, а то поссорюсь с тобой на месяц.
Большеглазая малярка Катя – хороший товарищ и неплохая комсомолка. Корчагину не хотелось обижать дивчину, и он согласился, хоть было и непривычно и диковато.
В квартире паровозного машиниста Гладыша было людно и шумно. Взрослые, чтобы не мешать молодежи, перешли во вторую комнату, а в большой первой и на веранде, выходящей в маленький садик, собралось человек пятнадцать парней и дивчат. Когда Катюша провела Павла через сад на веранду, там уже шла игра, так называемая «кормежка голубей». Посреди веранды стояли два стула спинками друг к другу. На них, по вызову хозяйки, руководившей игрой, сели парнишка и девушка. Хозяйка кричала: «Кормите голубей!» – и сидевшие друг к другу спиной молодые люди повертывали назад головы, губы их встречались, и они всенародно целовались. Потом шла игра в «колечко», в «почтальоны», и каждая из них обязательно сопровождалась поцелуями, причем в «почтальоне», чтобы избежать общественного надзора, поцелуи переносились из освещенной веранды в комнату, где на это время тушился свет. Для тех, кого эти игры не удовлетворяли, на круглом столике, в углу, лежала стопка карточек «цветочного флирта». Соседка Павла, назвавшая себя Мурой, девушка лет шестнадцати, кокетничая голубыми глазенками, протянула ему карточку и тихо сказала:
Несколько лет тому назад Павел наблюдал такие вечера, и если не принимал в них непосредственного участия, то все же считал нормальным явлением. Но сейчас, когда он навсегда оторвался от мещанской жизни маленького городка, вечеринка эта показалась ему чем-то уродливым и немного смешным.
Как бы то ни было, а карточка «флирта» была в его руке.
Напротив «фиалки» он прочитал: «Вы мне очень нравитесь».
Павел посмотрел на девушку. Она, не смущаясь, встретила этот взгляд.
Вопрос вышел тяжеловатым. Ответ Мура приготовила заранее.
– Роза, – протянула она ему вторую карточку. Напротив «розы» стояло: «Вы мой идеал». Корчагин повернулся к девушке и, стараясь смягчить тон, спросил:
– Зачем ты этой чепухой занимаешься?
Мура смутилась и растерялась:
– Разве вам неприятно мое признание? – Ее губы капризно сморщились.
Корчагин оставил ее вопрос без ответа. Но ему захотелось узнать, кто с ним разговаривает. И он задавал вопросы, на которые девушка охотно отвечала. Через несколько минут он уже знал, что она учится в семилетке, что ее отец – осмотрщик вагонов и что она знает его давно и хотела с ним познакомиться.
– Как твоя фамилия? – спросил Корчагин.
– Твой брат секретарь ячейки депо? – Да.
Теперь Корчагин знал, с кем он имеет дело. Один из активнейших комсомольцев района, Волынцев, как видно, совсем не обращал внимания на свою сестру, и она росла серенькой мещаночкой. В последний год стала посещать вечеринки у своих подруг с поцелуями до одурения. Корчагина она несколько раз видела у брата.
Сейчас Мура почувствовала, что сосед не одобряет ее поведения, и, когда ее позвали «кормить голубей», она, уловив кривую усмешку Корчагина, наотрез отказалась.
Посидели еще несколько минут. Мура рассказывала о себе. К ним подошла Зеленова:
– Принести баян, ты сыграешь? – И, плутовато щуря глаза, смотрела на Муру. – Что, познакомились?
Павел усадил Катюшу рядом и, пользуясь тем, что кругом смеялись и кричали, сказал ей:
– Играть не буду, мы с Мурой сейчас уйдем отсюда.
uctopuockon_pyc
uctopuockon_pycЛитературно-ист. журнал ИСТОРИОСКОП
Отношения русских и поляков – политические, культурные, бытовые – практически на всем протяжении совместной истории складывались не очень хорошо.
Не будем уже говорить о Смутном времени и польских панах в Кремле. Спустя двести лет, в 1812 году, французы тоже были в Кремле, но отношения между Россией и Францией и между русскими и французами хоть и не идеальные, но вполне приемлемые.
С поляками вышло иначе. При последних Романовых (тут свое немалое действие оказало польское восстание 1863 года) образ поляка в русской культуре был малопривлекательный – вспомним хоть героев Достоевского. Опять же «польская интрига», исполнявшая тогда роль жидомасонского заговора.
С победой пролетариата изменилось немногое. Сыграла свою роль советско-польская война 1920 года, или не только она, но панская Польша и в советской культуре исполняла роль изрядного жупела. См., например, сцену в «Как закалялась сталь», когда главный герой починяет свет в международном вагоне и встречает там подругу детства:
– Что бы вы со мной сделали, если бы вам удалось взять Варшаву? Тоже изрубили бы в котлету или же взяли бы себе в наложницы?
Она стояла в дверях, грациозно изогнувшись; чувственные ноздри, знакомые с кокаином, вздрагивали. Павел выпрямился:
– Кому вы нужны? Сдохнете и без наших сабель от кокаина. Я бы тебя даже как бабу не взял – такую!
Нелли посторонилась, и уже в конце коридора он услыхал ее сдавленное:
– Пшеклентый большевик!
В середине 30-х приязнь к Польше оставалась на том же уровне, выражаясь в «Конармейском марше»:
Помнят псы-атаманы,
Помнят польские паны
Конармейские наши клинки.
Причем на низовом, неподцензурном уровне, где симпатии и антипатии порой сильно отличались от официозных (взять хоть отношение к колхозам или погубившую в 1941 году сотни тысяч людей веру в то, что немцы – культурный народ, не то что большевики), в случае с Польшей не порождали (хотя бы по принципу противоречия) веры в то, как хорошо в Речи Посполитой. Во всяком случае, ни дошедшие до нас воспоминания, ни архивы НКВД ни о чем таком не сообщают.
Потом была война, все смешалось в Восточной Европе, потом послевоенная разруха, когда всем было не до нюансов советско-польских отношений.
И вдруг где-то, условно говоря, с конца 50-х годов и уже вплоть до конца СССР в отечественном быту явилась сильнейшая полонофилия. ПНР обрела огромную «мягкую силу» в сознании советских людей.
Огромным успехом – правда, прежде всего в образованной среде – пользовался польский кинематограф. И вправду выдающийся – достижения других стран-сателлитов по части кино и рядом не лежали. Собственно, советская полонофилия берет начало именно от фильма Вайды «Пепел и алмаз» (1958), в котором поколение шестидесятников нашло выражение своих смутных чувств. Герой фильма Мачек в смысле обаяния был подобен – mutatis mutandis, конечно – балабановскому Брату. Впоследствии эта нота звучала у Окуджавы:
Потертые костюмы сидят на нас прилично,
И плачут наши сестры, как Ярославны, вслед,
Когда под крик гармоник уходим мы привычно
Сражаться за свободу в свои семнадцать лет.
Над Краковом убитый трубач трубит бессменно,
Любовь его безмерна, сигнал тревоги чист.
Мы – школьники, Агнешка, и скоро перемена,
И чья-то радиола наигрывает твист.
Это тоже портрет поколения, причем не польского – советского.
Тут совпали три вещи. Во-первых, польская культура действительно была высочайшего уровня. Хотя бы великие поэты Тувим, Лесьмян и даже номенклатурный Ивашкевич, который кроме правильных эпопей писал блестящие стихи. То же относится и к другим музам – театр, музыка. Про кино см. выше, а польский театр и сейчас очень хорош. Во-вторых языковой барьер был, но не очень высокий, что при доступности польской культуры способствовало ее движению в советские интеллигентские массы. В-третьих, польская цензура была довольно снисходительной, а вслед за ней и советская не слишком бдительно контролировала исходящее из братской Польши.
Но «мягкая сила» оказывала действие совсем не только на высоколобых. Анна Герман, Барбара Брыльска, фестиваль в Сопоте – это вызывало всенародный интерес. Туда же – «Четыре танкиста и собака». А равно пьеса Л. Г. Зорина «Варшавская мелодия» о несчастной любви советского офицера и польской актрисы. Благодатную польскую тему вовсю использовала и популярнейшая телепередача «Кабачок «13 стульев», которой покровительствовал лично Л. И. Брежнев.
Задел пусть не для вечной любви, но хотя бы для будущего взаимоуважения был колоссальный, причем задел не искусственно сконструированный начальством, но вполне низовой и даже немного фрондерский.
Все это было и прошло, и быльем поросло. Обаяние, которым пользовалась польская культура в позднем СССР – расскажи это сейчас племени младому, так не поверят. Гигантский объем ценных полимеров не просто был постепенно утрачен с ходом времени – это неизбежно, но потерян с каким-то диким упоением. Причем так с полимерами обошлись не русские – поляки. Что нам, теперь любимцам великого Запада, до былых русских сентиментов
«Нужно считать тайной и трагедией европейской истории тот факт, что народ, способный на любой героизм, отдельные представители которого талантливы, доблестны, обаятельны, постоянно проявляет такие нехватки почти во всех аспектах своей государственной жизни. Слава в периоды мятежей и горя; гнусность и позор в периоды триумфа. Храбрейшими из храбрых слишком часто руководили гнуснейшие из гнусных!»
Это писал не ватник и не коммунист, а Уинстон Черчилль, который тоже много дивился диссонансам варшавской мелодии.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Том 1. Как закалялась сталь
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Николай Алексеевич Островский
Собрание сочинений в трех томах
Том 1. Как закалялась сталь
Борис Полевой. Николай Островский
— Хотите познакомиться с Павлом Корчагиным?
— Простите, я, кажется, ослышался?
— Нет, не ослышались, именно с Павлом Корчагиным.
— С героем Николая Островского?
— Он делегат конгресса.
Такой странный разговор произошел у меня с французским коллегой осенью 1953 года в венском Концертхаузе в кулуарах Всемирного конгресса профессиональных союзов.
Это была, пожалуй, одна из самых представительных ассамблей, на какие только когда-либо собирались труженики земли. На ней присутствовали делегаты всех стран мира, люди всех цветов кожи, говорившие на всех языках и диалектах, на каких только изъясняется человечество. Необыкновенные встречи случались тут на каждом шагу. Но увидеть Корчагина! Как можно было этому поверить. Между тем лицо французского литератора, сообщившего эту новость, сохраняло полную серьезность.
— Может быть, у него такое прозвище?
— Нет, имя. Я только что видел его мандат. В нем так и записано Корчагин. И даже не Павел, а Павка… Да вот он и сам.
Собеседник указал на молодого негра, высокого, стройного и такого черного, что цвет его кожи отливал даже в синеву. Мешковатый, чрезмерно просторный, будто бы даже с чужого плеча костюм его не мог скрыть атлетического разворота плеч.
Улыбаясь широко, добродушно, он протянул свою огромную, фиолетового оттенка, руку и отрекомендовался:
Помолчал и совершенно серьезно, но очень четко добавил:
У того, кто назвал себя Павкой Корчагиным, было, конечно, и другое, негритянское, имя, но как делегат конгресса он зарегистрировался именно так, и это имело свою историю и свои резоны. Подростком он работал подручным у минера в строительной партии, прокладывавшей дорогу через джунгли. Из-за нечеловеческого отношения надсмотрщиков негры, находившиеся в этой партии, взбунтовались. На место происшествия была вызвана колониальная полиция. Она жестоко подавила бунт. Большинство его участников было брошено в тюрьму, а маленький подручный с отбитой печенью, с искалеченными легкими после жестокого избиения, еле живой был оставлен умирать в джунглях.
Его нашел и принес к себе в хижину организатор местного профсоюза. Мальчик харкал кровью, отказывался от еды и медленно угасал: зачем есть, когда жить не хочется, и зачем жить, когда он уже больше ни на что не способен.
Тогда человек, приютивший его, принес ему книгу. Это был английский перевод романа «Как закалялась сталь». Первые же страницы увлекли негритенка. Он был едва грамотен. Читал он очень медленно и плакал от досады, потому что не мог читать быстрее. Но по мере того как книга открывала ему далекий чудесный мир, мир великих окрыляющих идей, мир свободного труда, мужества, человеческой доблести, по мере того как вырисовывались перед ним могучие характеры советских юношей и девушек, в умирающем разгоралась вера в жизнь и жажда жизни. Он, конечно, не все понял, не во всем разобрался. Но он усвоил, усвоил твердо и навсегда: «Самое дорогое у человека — это жизнь». Больной преодолел свое увечье, поправился, стал борцом. Вот уже несколько лет как он является одним из самых боевых профсоюзных вожаков на своем континенте, где профсоюзное движение растет столь бурно.
В память о книге, которая, как сказал он мне, рассказывая эту историю, вернула ему жизнь, помогла ему стать борцом, он с тех пор зовет себя именем того человека, образ которого светит ему как маяк в темной бурной ночи.
Необыкновенная встреча? Удивительный случай? Нет, та революция, которую книга Николая Островского произвела в душе юного негра, кажется мне закономерным явлением. Эта закономерность подтверждается множеством примеров того, как удачно созданный положительный типический герой вдохновляет людей на благородные подвиги во имя жизни и человечества. Этому служит и само творчество Н. Островского и все величие его гражданского подвига.
В 1954 году Николаю Островскому исполнилось бы 50 лет. Он ровесник Валерия Чкалова, Полины Осипенко, Паши Ангелиной, Алексея Стаханова. Он принадлежал к тому поколению советских людей, которое вошло в сознательную жизнь в годы Октябрьской революции, которое росло, мужало и закалялось в битвах гражданской войны, к тому счастливому поколению, которое, вобрав в себя жизненный опыт коммунистического строительства, находится в пятидесятых годах в расцвете всех своих творческих сил.
Может быть потому, что книги Островского представляют собой историю этого поколения, они, как радий, неиссякаемо излучают из себя энергию. И, вероятно, именно потому, что человек, написавший их, сам с детских лет и до последнего мига своей жизни воплощал в себе лучшие черты своего народа, был борцом среди борцов, тружеником среди тружеников, потому что все свои силы он с великой щедростью отдал на построение коммунизма, голос его и сейчас, через много лет после его физической смерти, звучит так же пламенно и страстно.
Жизненный путь Николая Островского вырисовывается из воспоминаний и рассказов друзей и близких, из его писем, из удивительных биографических документов, хранящихся в Московском и Сочинском музеях, при всей своей исключительности и неповторимости, является типичным для первых поколений советской молодежи.
Рожденный в рабочей семье, Николай Островский с детских лет побывал «в людях», познал горечь и тягость подневольного труда. Но столь же рано он испытал окрыляющую силу рабочей солидарности и силу великих ленинских идей, которые зажигали сердца тружеников. Подростком он с головой окунулся в революцию, отдался ей со всей страстью юного сердца. Сталь его характера закалялась в постоянной борьбе. В возрасте, когда герои прошлых человеческих поколений еще только начинали мечтать о большой жизни, он, один из боевых комсомольских вожаков города Шепетовка, солдат революции, с обнаженным клинком в руках носился по степям Украины на боевом коне, сражаясь за власть Советов с интервентами, белогвардейцами и националистами. А работа по организации молодежных субботников на первых, еще небольших и робких новостройках, что затевались в те дни в его родных, опустошенных войной краях, становится его «университетом».
А потом страшная болезнь, в которой разом сказываются и трудные дни тяжелого детства, и побои, полученные во вражеской тюрьме, и рана, и годы недоеданий и бессонных ночей, валит его с ног, парализует его, навсегда приковывает к постели, лишает его зрения и, как казалось бы, навсегда отсекает его от активной жизни. Но он силой воли, выкованной в боях и труде, воли, закаленной комсомолом и партией, воли, одухотворенной великими идеями коммунизма, побеждает свою страшную, неизлечимую болезнь. Не поднимаясь с постели, Николай Островский возвращается в ряды борцов — пишет книги, и герои его книг становятся самыми любимыми героями советских людей.