Рассказ про бабку что писала букву ш с четырьмя черточками
Грамматика. Обучение чтению. Знакомство с буквой «Ш», обозначающей звук [ш].
У Ивашки — рубашка,
у рубашки — кармашки.
Хороши в дорожку
Пирожки с горошком.
Луша в душе мыла шею и уши.
Какой звук повторяется чаще других?
Создай звуковую модель
Запомни: звук [ш] всегда твёрдый!
Звук [ш] обозначается на письме соответствующим значком-буквой «Ш».
Напечатай в тетради букву «Ш’
Упражняемся в чтении
Запиши отгадки к загадкам
Запомни: ШИ, ШИ, ШИ с буквой «И» всегда пиши!
Где упрется хвостом,
станет дырка потом. (ШИЛО)
На четыре ноги надевали сапоги.
Перед тем, как надевать, стали обувь надувать. (ШИНЫ)
Не поедет без бензина
Наша быстрая. (МАШИНА)
Собирают ребятишки
В парке желуди и. (ШИШКИ)
Наша Мурка спит и слышит,
Как в углу скребутся. (МЫШИ)
Заколдованная буква — Драгунский В.Ю.
Рассказ Драгунского о трёх ребятах, которые не выговаривали букву Ш. А началось всё с того, как во двор дома заехал грузовик с ёлкой. Алёнка и говорит: «Посмотрите, а на ёлке сыски висят». Тут и началось веселье и хохот…
Заколдованная буква читать
Недавно мы гуляли во дворе: Аленка, Мишка и я. Вдруг во двор въехал грузовик. А на нем лежит елка. Мы побежали за машиной. Вот она подъехала к домоуправлению, остановилась, и шофер с нашим дворником стали елку выгружать. Они кричали друг на друга:
— Легче! Давай заноси! Правея! Левея! Становь ее на попа! Легче, а то весь шпиц обломаешь.
И когда выгрузили, шофер сказал:
— Теперь надо эту елку заактировать, — и ушел.
А мы остались возле елки.
Она лежала большая, мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли как дураки и улыбались. Потом Аленка взялась за одну веточку и сказала:
— Смотрите, а на елке сыски висят.
Сыски! Это она неправильно сказала! Мы с Мишкой так и покатились. Мы смеялись с ним оба одинаково, но потом Мишка стал смеяться громче, чтоб меня пересмеять. Ну, я немножко поднажал, чтобы он не думал, что я сдаюсь. Мишка держался руками за живот, как будто ему очень больно, и кричал:
— Ой, умру от смеха! Сыски!
А я, конечно, поддавал жару:
— Пять лет девчонке, а говорит «сыски». Ха-ха-ха!
Потом Мишка упал в обморок и застонал:
— Ах, мне плохо! Сыски.
— Ик! Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха! Ик! Сыски.
Тогда я схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как будто у меня началось уже воспаление мозга и я сошел с ума. Я орал:
— Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать! А она — сыски.
У Аленки нижняя губа скривилась так, что полезла за ухо.
— Я правильно сказала! У меня зуб вывалился и свистит. Я хочу сказать сыски, а у меня высвистывается сыски.
— Эка невидаль! У нее зуб вывалился! У меня целых три вывалилось да два шатаются, а я все равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда, здорово — хыхх-кии! Вот как у меня ловко выходит: хыхки! Я даже петь могу:
Ох, хыхечка зеленая,
Но Аленка как закричит. Одна громче нас двоих:
— Неправильно! Ура! Ты говоришь хыхки, а надо сыски!
— Именно, что не надо сыски, а надо хыхки.
И оба давай реветь. Только и слышно: Сыски! — Хыхки! — Сыски!
Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шел домой и все время думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень простое слово. Я остановился и внятно сказал:
— Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки!
О том как старушка чернила покупала — Хармс Д.И.
Рассказ об одинокой старушке, которая жила в доме N 17. Люди говорили про старушку, что она с луны свалилась. Однажды вышла старушка на улицу, в руках у нее был зонтик с большой блестящей ручкой, а на голове шляпка с черными блестками. и пошла искать, где продаются чернила…
О том как старушка чернила покупала читать
На Кособокой улице, в доме N 17, жила одна старушка. Когда-то жила она вместе со своим мужем, и был у нее сын. Но сын вырос большой и уехал, а муж умер, и старушка осталась одна.
Жила она тихо и мирно, чаек попивала, сыну письма посылала, а больше ничего не делала.
Люди же говорили про старушку, что она с луны свалилась.
Выйдет старушка другой раз летом на двор, посмотрит вокруг и скажет:
— Ах ты, батюшки, куда же это снег делся?
А соседи засмеются и кричат ей:
— Ну, виданное ли дело, чтобы снег летом на земле лежал? Ты что, бабка, с луны свалилась, что ли?
Или пойдет старушка в керосиновую лавку и спросит:
— Почем у вас французские булки?
— Да что вы, гражданка, откуда ж у нас французские булки? С луны вы, что ли, свалились?
Ведь вот какая была старушка!
Была раз погода хорошая, солнечная, на небе ни облачка. На Кособокой улице пыль поднялась. Вышли дворники улицу поливать из брезентовых кишок с медными наконечниками. Льют они воду прямо в пыль, сквозь, навылет. Пыль с водой вместе на землю летит. Вот уже лошади по лужам бегут, и ветер без пыли летит пустой.
Из ворот 17-го дома вышла старушка. В руках у нее зонтик с большой блестящей ручкой, а на голове шляпка с черными блестками.
— Скажите,— кричит она дворнику,— где чернила продаются?
— Что? — кричит дворник.
— Сторонись!— кричит дворник, пуская струю воды.
Старушка влево, и струя влево.
Старушка скорей вправо, и струя за ней.
— Ты что,— кричит дворник,— с луны свалилась, видишь, я улицу поливаю!
Старушка только зонтиком махнула и дальше пошла.
Пришла старушка на рынок, смотрит, стоит какой-то парень и продает судака большого и сочного, длиной с руку, толщиной с ногу. Подкинул он рыбу на руках, потом взял одной рукой за нос, покачал, покачал и выпустил, но упасть не дал, а ловко поймал другой рукой за хвост и поднес к старушке.
— Во,— говорит,— за рупь отдам.
— Нет,— говорит старушка,— мне чернила…
А парень ей и договорить не дал.
— Берите,— говорит,— недорого прошу.
— Нет,— говорит старушка,— мне чернила…
— Берите,— говорит,— в рыбе пять с половиной фунтов весу,— и как бы от усталости взял рыбу в другую руку.
— Нет,— сказала старушка,— мне чернила нужны.
Наконец-то парень расслышал, что говорила ему старушка.
— Чернила? — переспросил он.
— Да вы что, с луны, что ли, свалились!— сказал парень.
— Значит, нет у вас чернил,— сказала старушка и дальше пошла.
— Мяса парного пожалуйте,— кричит старушке здоровенный мясник, а сам ножом печенки кромсает.
— Нет ли у вас чернил? — спросила старушка.
— Чернила? — заревел мясник, таща за ногу свиную тушу. Старушка скорей подальше от мясника, уж больно он толстый да свирепый, а ей уж торговка кричит:
— Сюда пожалуйте! Пожалуйте сюда!
Старушка подошла к ее ларьку и очки надела, думая сейчас чернила увидать. А торговка улыбается и протягивает ей банку с черносливами.
— Пожалуйте,— говорит,— таких нигде не найдете.
Старушка взяла банку с ягодами, повертела ее в руках и обратно поставила.
— Мне чернила нужны, а не ягоды,— говорит она.
— Какие чернила — красные или черные? — спросила торговка.
— Черные,— говорит старушка.
— Черных нет,— говорит торговка.
— Ну тогда красные,— говорит старушка.
— И красных нет,— сказала торговка, сложив губы бантиком.
— Прощайте,— сказала старушка и пошла.
Вот уже и рынок кончается, а чернил нигде не видать.
Вышла старушка из рынка и пошла по какой-то улице.
Вдруг смотрит — идут друг за дружкой, медленным шагом, пятнадцать ослов. На переднем осле сидит верхом человек и держит в руках большущее знамя. На других ослах тоже люди сидят и тоже в руках вывески держат.
«Это что же такое? — думает старушка.— Должно быть, это теперь на ослах, как на трамваях, ездят».
— Эй!— крикнула она человеку, сидящему на переднем осле.— Обожди немного. Скажи, где чернила продаются?
А человек на осле не расслышал, видно, что старушка ему сказала, а поднял какую-то трубу, с одного конца узкую, а с другого — широкую, раструбом. Узкий конец приставил ко рту, да как закричит туда, прямо старушке в лицо, да так громко, что за семь верст услыхать можно:
Спешите увидеть гастроли Дурова!
В госцирке! В госцирке!
Морские львы — любимцы публики!
Старушка с испугу даже зонтик уронила. Подняла она зонтик, да от страха руки так дрожали, что зонтик опять упал.
Старушка зонтик подняла, покрепче его в руках зажала, да скорей, скорей по дороге, да по панели, повернула из одной улицы в другую и вышла на третью, широкую и очень шумную.
Кругом народ куда-то спешит, а на дороге автомобили катят и трамваи грохочут.
Только хотела старушка на другую сторону перейти, вдруг:
— Тарар-арарар-арар-рррр!— автомобиль орет.
Пропустила его старушка, только на дорогу ступила, а ей:
— Эй, берегись!— извозчик кричит.
Пропустила его старушка и скорей на ту сторону побежала. До середины дороги добежала, а тут:
— Джен-джен! Динь-динь-динь!— трамвай несется.
Старушка было назад, а сзади:
— Пыр-пыр-пыр-пыр!— мотоциклет трещит.
Совсем перепугалась старушка, но хорошо, добрый человек нашелся, схватил он ее за руку и говорит:
— Вы что,— говорит,— будто с луны свалились! Вас же задавить могут.
И потащил старушку на другую сторону.
Отдышалась старушка и только хотела доброго человека о чернилах спросить, оглянулась, а его уж и след простыл.
Пошла старушка дальше, на зонтик опирается да по сторонам поглядывает, где бы про чернила узнать.
А ей навстречу идет старичок с палочкой. Сам старенький и седенький.
Подошла к нему старушка и говорит:
— Вы, видать, человек бывалый, не знаете ли, где чернила продаются?
Старичок остановился, поднял голову, подвигал своими морщинками и задумался. Постояв так немного, он полез в карман, достал кисетик, папиросную бумажку и мундштук. Потом, медленно свернув папиросу и вставив ее в мундштук, спрятал кисетик и бумагу обратно и достал спички. Потом закурил папиросу и, спрятав спички, прошамкнул беззубым ртом:
— Шешиши пошаются в магашише.
Старушка ничего не поняла, а старичок пошел дальше.
Чего это никто про чернила толком сказать ничего не может.
Не слыхали они о чернилах никогда, что ли?
И решила старушка в магазин зайти и чернила спросить. Там-то уж знают.
А тут рядом и магазин как раз. Окна большие, в целую стену. А в окнах все книги лежат.
«Вот,— думает старушка,— сюда и зайду. Тут уж наверно чернила есть, раз книги лежат. Ведь книги-то, чай, пишутся чернилами».
Подошла она к двери, двери стеклянные и странные какие-то.
Толкнула старушка дверь, а ее саму что-то сзади подтолкнуло. Оглянулась, смотрит, на нее другая стеклянная дверь едет. Старушка вперед, а дверь за ней. Все вокруг стеклянное и все кружится. Закружилась у старушки голова, идет она и сама не знает, куда идет.
А кругом все двери, двери, и все они кружатся и старушку вперед подталкивают. Топталась, топталась старушка вокруг чего-то, насилу высвободилась, хорошо еще, что жива осталась.
Смотрит старушка — прямо большие часы стоят и лестница вверх ведет. Около часов стоит человек. Подошла к нему старушка и говорит:
— Где бы мне про чернила узнать?
А тот к ней даже головы не повернул, показал только рукой на какую-то дверку, небольшую, решетчатую. Старушка приоткрыла дверку, вошла в нее, видит — комнатка, совсем крохотная, не больше шкафа. А в комнатке стоит человек. Только хотела старушка про чернила его спросить…
Вдруг: «Дзинь! Дджжжиин!» — и начал пол вверх подниматься.
Старушка стоит, шевельнуться не смеет, а в груди у нее будто камень расти начал. Стоит она и дышать не может. Сквозь дверку чьи-то руки, ноги и головы мелькают, а вокруг гудит, как швейная машинка. Потом перестало гудеть и дышать легче стало. Кто-то дверку открыл и говорит:
— Пожалуйте, приехали, шестой этаж, выше некуда.
Старушка, совсем как во сне, шагнула куда-то выше, куда ей показали, а дверка за ней захлопнулась и комнатка-шкапик опять вниз поехала.
Стоит старушка, зонтик в руках держит, а сама отдышаться не может. Стоит она на лестнице, вокруг люди ходят, дверьми хлопают, а старушка стоит и зонтик держит.
Постояла старушка, посмотрела, что кругом делается, и пошла в какую-то дверь.
Попала старушка в большую, светлую комнату. Смотрит — стоят в комнате столики, а за столиками люди сидят. Одни, уткнув носы в бумагу, что-то пишут, а другие стучат на пишущих машинках. Шум стоит будто в кузнице, только в игрушечной.
Направо у стенки диван стоит, на диване сидит толстый человек и тонкий. Толстый что-то рассказывает тонкому и руки потирает, а тонкий согнулся весь, глядит на толстого сквозь очки в светлой оправе, а сам на сапогах шнурки завязывает.
— Да,— говорит толстый,— написал я рассказ о мальчике, который лягушку проглотил. Очень интересный рассказ.
— А я вот ничего выдумать не могу, о чем бы написать,— сказал тонкий, продевая шнурок через дырочку.
— А у меня рассказ очень интересный,— сказал толстый человек.— Пришел этот мальчик домой, отец его спрашивает, где он был, а лягушка из живота отвечает: ква-ква! Или в школе: учитель спрашивает мальчика, как по-немецки «с добрым утром», а лягушка отвечает: ква-ква! Учитель ругается, а лягушка: ква-ква-ква! Вот какой смешной рассказ,— сказал толстяк и потер свои руки.
— Вы тоже что-нибудь написали? — спросил он старушку.
— Нет,— сказала старушка,— у меня чернила все вышли. Была у меня баночка, от сына осталась, да вот теперь кончилась.
— А что, ваш сын тоже писатель? — спросил толстяк.
— Нет,— сказала старушка,— он лесничий. Да только он тут не живет. Раньше я у мужа чернила брала, а теперь муж умер, и я одна осталась. Нельзя ли мне у вас тут чернила купить? — вдруг сказала старушка.
Тонкий человек завязал свой сапог и посмотрел сквозь очки на старушку.
— Как чернила? — удивился он.
— Чернила, которыми пишут,— пояснила старушка.
— Да ведь тут чернил не продают,— сказал толстый человек и перестал потирать свои руки.
— Вы как сюда попали? — спросил тонкий, вставая с дивана.
— В шкафу приехала,— сказала старушка.
— В каком шкафу? — в один голос спросили толстый и тонкий.
— В том, который у вас на лестнице вверх и вниз катается,— сказала старушка.
— Ах, в лифте!— рассмеялся тонкий, снова садясь на диван, так как теперь у него развязался другой сапог.
— А сюда вы зачем пришли? — спросил старушку толстый человек.
— А я нигде чернил найти не могла,— сказала старушка,— всех спрашивала, никто не знал. А тут, смотрю, книги лежат, вот и зашла сюда. Книги-то, чай, чернилами пишутся!
— Ха, ха, ха!— рассмеялся толстый человек.— Да вы прямо как с луны на землю свалились!
— Эй, слушайте!— вдруг вскочил с дивана тонкий человек. Сапогов так и не завязал, и шнурки болтались по полу.
— Слушайте,— сказал он толстому,— да ведь вот я и напишу про старушку, которая чернила покупала.
— Верно,— сказал толстый человек и потер свои руки.
Тонкий человек снял свои очки, подышал на них, вытер носовым платком, одел опять на нос и сказал старушке:
— Расскажите вы нам о том, как вы чернила покупали, а мы про вас книжку напишем и чернил дадим.
Старушка подумала и согласилась.
И вот тонкий человек написал книжку:
О том, как старушка чернила покупала.
Рассказ про бабку что писала букву ш с четырьмя черточками
Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. В старой вязаной кофте, с подоткнутой за пояс юбкой расхаживала она по комнатам, неожиданно появляясь перед глазами как большая тень.
— Всю квартиру собой заполонила. — ворчал Борькин отец.
А мать робко возражала ему:
— Старый человек. Куда же ей деться?
— Зажилась на свете. — вздыхал отец. — В инвалидном доме ей место — вот где!
Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека.
Борька засовывал руки в карманы и становился похожим на отца.
— Ленишься! Сколько я тебя учил? Давай тетрадку!
Бабка доставала из сундука тетрадку, карандаш, очки.
— Да зачем тебе очки? Все равно ты буквы не знаешь.
— Все как-то явственней в них, Борюшка.
Начинался урок. Бабка старательно выводила буквы: «ш» и «т» не давались ей никак.
— Опять лишнюю палку приставила! — сердился Борька.
— Ох! — пугалась бабка. — Не сосчитаю никак.
— Хорошо, ты при Советской власти живешь, а то в царское время знаешь как тебя драли бы за это? Мое почтение!
— Верно, верно, Борюшка. Бог — судья, солдат — свидетель. Жаловаться было некому.
Со двора доносился визг ребят.
— Давай пальто, бабка, скорей, некогда мне!
Бабка опять оставалась одна. Поправив на носу очки, она осторожно развертывала газету, подходила к окну и долго, мучительно вглядывалась в черные строки. Буквы, как жучки, то расползались перед глазами, то, натыкаясь друг на дружку, сбивались в кучу. Неожиданно выпрыгивала откуда-то знакомая трудная буква. Бабка поспешно зажимала ее толстым пальцем и торопилась к столу.
— Три палки. три палки. — радовалась она.
Досаждали бабке забавы внука. То летали по комнате белые, как голуби, вырезанные из бумаги самолеты. Описав под потолком круг, они застревали в масленке, падали на бабкину голову. То являлся Борька с новой игрой — в «чеканочку». Завязав в тряпочку пятак, он бешено прыгал по комнате, подбрасывая его ногой. При этом, охваченный азартом игры, он натыкался на все окружающие предметы. А бабка бегала за ним и растерянно повторяла:
— Батюшки, батюшки. Да что же это за игра такая? Да ведь ты все в доме переколотишь!
— Бабка, не мешай! — задыхался Борька.
— Да ногами-то зачем, голубчик? Руками-то безопасней ведь.
— Отстань, бабка! Что ты понимаешь? Ногами надо.
Пришел к Борьке товарищ. Товарищ сказал:
— Здравствуйте, бабушка!
Борька весело подтолкнул его локтем:
— Идем, идем! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция.
Бабка одернула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами:
— Обидеть — что ударить, приласкать — надо слова искать.
А в соседней комнате товарищ говорил Борьке:
— А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная.
— Как это — главная? — заинтересовался Борька.
— Ну, старенькая. всех вырастила. Ее нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это.
— Не взгреет! — нахмурился Борька. — Он сам с ней не здоровается.
Товарищ покачал головой.
— Чудно! Теперь старых все уважают. Советская власть знаешь как за них заступается! Вот у одних в нашем дворе старичку плохо жилось, так ему теперь они платят. Суд постановил. А стыдно-то как перед всеми, жуть!
— Да мы свою бабку не обижаем, — покраснел Борька. — Она у нас. сыта и здрава.
Прощаясь с товарищем, Борька задержал его у дверей.
— Бабка, — нетерпеливо крикнул он, — иди сюда!
— Иду, иду! — заковыляла из кухни бабка.
— Вот, — сказал товарищу Борька, — попрощайся с моей бабушкой.
После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку:
— Обижаем мы тебя?
А родителям говорил:
— Наша бабка лучше всех, а живет хуже всех — никто о ней не заботится.
Мать удивлялась, а отец сердился:
— Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня — мал еще!
И, разволновавшись, набрасывался на бабку:
— Вы, что ли, мамаша, ребенка учите? Если недовольны нами, могли бы сами сказать.
Бабка, мягко улыбаясь, качала головой:
— Не я учу — жизнь учит. А вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растет! Я свое отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьете, то не вернете.
Перед праздником возилась бабка до полуночи в кухне. Гладила, чистила, пекла. Утром поздравляла домашних, подавала чистое глаженое белье, дарила носки, шарфы, платочки.
Отец, примеряя носки, кряхтел от удовольствия:
— Угодили вы мне, мамаша! Очень хорошо, спасибо вам, мамаша!
Борька удивлялся:
— Когда это ты навязала, бабка? Ведь у тебя глаза старые — еще ослепнешь!
Бабка улыбалась морщинистым лицом.
Около носа у нее была большая бородавка. Борьку эта бородавка забавляла.
— Какой петух тебя клюнул? — смеялся он.
— Да вот выросла, что поделаешь!
Борьку вообще интересовало бабкино лицо.
Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами.
— Чего это ты такая разрисованная? Старая очень? — спрашивал он.
Бабка задумывалась.
— По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать.
— Как же это? Маршрут, что ли?
— Какой маршрут? Просто горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала — ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась — опять морщины. Мужа на войне убили — много слез было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет.
Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни — неужели все лицо такими нитками затянется?
— Иди ты, бабка! — ворчал он. — Наговоришь всегда глупостей.
Когда в доме бывали гости, наряжалась бабка в чистую ситцевую кофту, белую с красными полосками, и чинно сидела за столом. При этом следила она в оба глаза за Борькой, а тот, делая ей гримасы, таскал со стола конфеты. У бабки лицо покрывалось пятнами, но сказать при гостях она не могла. Подавали на стол дочь и зять и делали вид, что мамаша занимает в доме почетное место, чтобы люди плохого не сказали. Зато после ухода гостей бабке доставалось за все: и за почетное место, и за Борькины конфеты.
— Я вам, мамаша, не мальчик, чтобы за столом подавать, — сердился Борькин отец.
— И если уж сидите, мамаша, сложа руки, то хоть за мальчишкой приглядели бы: ведь все конфеты потаскал! — добавляла мать.
— Да что же я с ним сделаю-то, милые мои, когда он при гостях вольным делается? Что спил, что съел — царь коленом не выдавит, — плакалась бабка.
В Борьке шевелилось раздражение против родителей, и он думал про себя: «Вот будете старыми, я вам покажу тогда!»
Была у бабки заветная шкатулка с двумя замками; никто из домашних не интересовался этой шкатулкой. И дочь и зять хорошо знали, что денег у бабки нет. Прятала в ней бабка какие-то вещицы «на смерть». Борьку одолевало любопытство.
— Что у тебя там, бабка?
— Вот помру — все ваше будет! — сердилась она. — Оставь ты меня в покое, не лезу я к твоим-то вещам!
Раз Борька застал бабку спящей в кресле. Он открыл сундук, взял шкатулку и заперся в своей комнате. Бабка проснулась, увидала открытый сундук, охнула и припала к двери.
Борька дразнился, гремя замками:
— Все равно открою.
Бабка заплакала, отошла в свой угол, легла на сундук.
Тогда Борька испугался, открыл дверь, бросил ей шкатулку и убежал.
— Все равно возьму у тебя, мне как раз такая нужна, — дразнился он потом.
За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у нее стала круглая, ходила она тише и все присаживалась.
— В землю врастает, — шутил отец.
— Не смейся ты над старым человеком, — обижалась мать.
А бабке в кухне говорила:
— Что это вы, мама, как черепаха, по комнате двигаетесь? Пошлешь вас за чем-нибудь и назад не дождешься.
Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу — клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор. Но обедать Борька не стал. Он долго глядел на мертвую бабку и вдруг опрометью бросился из комнаты. Бегал по улицам и боялся вернуться домой. А когда осторожно открыл дверь, отец и мать были уже дома.
Бабка, наряженная, как для гостей, — в белой кофте с красными полосками, лежала на столе. Мать плакала, а отец вполголоса утешал ее:
— Что же делать? Пожила, и довольно. Мы ее не обижали, терпели и неудобства и расход.
Чтобы не быть голословным приведу здесь ещё один рассказ, вернее не рассказ, а воспоминание из жизни Ф. М. Достоевского, православного писателя 19 века:
Но все эти professions de foi, я думаю, очень скучно читать, а потому расскажу один анекдот, впрочем, даже и не анекдот; так, одно лишь далекое воспоминание, которое мне почему-то очень хочется рассказать именно здесь и теперь, в заключение нашего трактата о народе. Мне было тогда всего лишь девять лет от роду. но нет, лучше я начну с того, когда мне было двадцать девять лет от роду.
Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.