Разве есть в природе большее различие чем между человеком который живет
Разве есть в природе большее различие чем между человеком который живет
Александр Александрович Богданов
Выдающийся французский мыслитель Сен-Симон, стоявший у истоков утопического социализма прошлого столетия, различал «органические» и «критические» исторические эпохи. Во второй половине 80х гг. века нынешнего на наших глазах застойная органичность «развитого социализма» сменилась порывистой и бурной критичностью перестройки и демократизации. Разрушены бытовавшие десятилетиями стереотипы; гласность обнажила кровоточащие раны истории; стало очевидным кризисное состояние «плановой экономики», густым туманом нависла неопределенность общественной перспективы. Оживился старый спор о соответствии человеческой природы социальному идеалу, и не в унылом однообразии резолюций, а в напряженном осмыслении тревожных реалий, в пестром калейдоскопе различных мнений и в перекличке духовных традиций приходится сегодня искать ответы на вопросы: «Что за общество мы построили?», «Какой социализм народу нужен?»
Поиск «ариадниной нити», способной вывести из лабиринта предубеждений в спорах о судьбах социалистической идеи, невозможен без кропотливого (а не крикливого!) воссоздания исторической правды, нового обращения к «критическим точкам» богатейшей истории социалистической мысли. К числу таких «критических точек», долгое время замазываемых черной краской тенденциозных схем, принадлежит и идейное наследие Александра Александровича Богданова. Видный деятель пролетарского этапа революционного движения, естествоиспытатель с «удивительным по своей универсальности и способности к синтезу умом»[1], врач, философ, экономист, писатель-фантаст — зачастую он представляется общественному сознанию смутной, однобокой, деформированной предвзятостью «исследователей» фигурой, и мало кто знает, что подытожившая его кипучую многостороннюю деятельность тектология[2] — всеобщая организационная наука, ныне признанная первой глубоко разработанной общесистемной концепцией и непосредственной предшественницей кибернетики, — была задумана именно как наука о строительстве социализма на основе всего социально-экономического и культурного опыта, накопленного человечеством[3]. Богданов считал себя «рядовым представителем великого и сильного течения жизни и мысли, которое даст людям действительную свободу развития».
А. А. Малиновский (Богданов) родился 10 (22) августа 1873 г. в г. Соколка Гродненской губернии. Второй из шести детей в малообеспеченной семье народного учителя, он с детства отличался математическим складом ума, превосходной памятью, редким трудолюбием, любовью к книге и естественным наукам. Окончив с золотой медалью тульскую классическую гимназию (куда был принят на казенный кошт и где «злостно-тупое начальство» научило его «бояться и ненавидеть властвующих и отрицать авторитеты»[4]), в 1892 г. поступил на естественное отделение Московского университета, откуда вскоре был исключен за активное участие в народовольческом Союзном Совете землячеств. Высланный в Тулу, «неблагонадежный» студент сближается с рабочим оружейником Иваном Савельевым (1870–1900), искавшим «интеллигента» для занятий в рабочих кружках. Взявшись за объяснение рабочим тульских заводов политэкономии Маркса, Александр пробует подвести своих слушателей к учению о прибавочной стоимости через легальные пособия либерального направления, но быстро чувствует их неудовлетворительность и, опираясь на беседы с рабочими и самостоятельную работу над «Капиталом», пишет специальные лекции, из которых сложился «Краткий курс экономической науки», вышедший в 1897 г. под ставшим вскоре широко известным псевдонимом «А. Богданов».
Статья К. Тулина (В. И. Ленина) «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве» закрепила окончательный переход молодого пропагандиста от народовольческих идей к марксизму. А сам В. И. Ленин в рецензии на «Краткий курс экономической науки» писал о «выдающихся достоинствах этого сочинения», называя его «замечательным явлением в нашей экономической литературе»[5]. К 1898 г. вокруг кружка А. Богданова — И. Савельева вырастает тульская социал-демократическая организация. Через несколько лет автор «Курса экономической науки» станет ближайшим соратником Ленина в борьбе за организационное оформление большевизма.
Марксизм был для Богданова «научным откровением»[6], однако народовольческий порыв его юности не прошел бесследно. Нравственный идеализм и максимализм, просветительский энтузиазм и стремление активно влиять на ход истории, сочетание энергии раскрепощенного знания с самоотверженностью революционного действия — эти черты роднили большевика Богданова с поколением, которому в туманной дали будущего светили две путеводные звезды — наука и гражданская свобода[7]. Своеобразную форму приняла у быстро приобретшего литературное имя «глубоко чтимого в кругах молодой социал-демократии автора „Политэкономии“»[8] выпестованная П. Л. Лавровым идея долга интеллигенции перед народом — «преобразовать науку так, чтобы сделать ее доступной рабочему классу», преодолеть отчуждение широких трудящихся масс от богатства знаний, накопленного человечеством.
В 1899 г. определившийся в своих убеждениях «работник научного социализма» становится одновременно дипломированным медиком, автором философского сочинения «Основные элементы исторического взгляда на природу», написанного с целью удовлетворить широту и разнообразие запросов рабочих «в области общего мировоззрения», и… политическим ссыльным. Четырехлетнее поднадзорное пребывание в Калуге и Вологде вместило приобретение практического опыта врача-психиатра, ежедневные многочасовые занятия самообразованием и научно-литературным трудом, сближение с талантливым публицистом и оратором А. Луначарским, жаркие дебаты со ссыльной «аристократией» — апостолом «вольного духа» Н. Бердяевым, начинающим боевиком Б. Савинковым, писателем А. Ремизовым, историком П. Щеголевым; путешествие вместе с еще одним «неблагонадежным», будущим знаменитым арктическим исследователем В. Русановым по Коми-Зырянскому краю; наконец, главное — переписку в качестве секретаря вологодской группы социал-демократов с В. И. Лениным и редакцией газеты «Искра». Проштудированная в ссылке книга Ленина «Что делать?» предопределила выбор Богданова после раскола РСДРП на II съезде. Летом 1904 г., приехав из России в Женеву, он становится ближайшим соратником Ленина в борьбе с меньшевиками-«новоискровцами». Закаленный годами партийной работы в Туле, Москве, Вологде, Харькове, Калуге, Твери, отточивший теоретическую мысль и перо публициста в полемике с С. Булгаковым и М. Туган-Барановским, Богданов (партийные клички «Рядовой» и «Максимов») вносит весомый вклад в организацию III съезда РСДРП, на котором избирается в новый ЦК партии.
Однако уже в то время попытки Богданова и его «меньшого брата» Луначарского представить марксистскую философию в «более широкой и ярко-цветной редакции», чем «сухая и отжившая плехановская ортодоксия», вызывают настороженное отношение Ленина. При знакомстве с Богдановым, указывал Владимир Ильич, «мы сразу презентовали друг другу: я — „Шаги“, он — одну свою тогдашнюю философскую работу. И я тотчас же (весной или в начале лета 1904 г.) писал ему… что он меня своими писаниями сугубо разубеждает в правильности своих взглядов и сугубо убеждает в правильности взглядов Плеханова»[9]. Однако «неортодоксальность» Богданова и Луначарского, вызывая у Ленина «известную досаду», не мешала единству отчетливой революционной позиции в политике[10]. Впоследствии Ленин подчеркивал: «Летом и осенью 1904 г. мы окончательно сошлись с Богдановым, как беки, и заключили тот молчаливый и молчаливо устраняющий философию, как нейтральную область, блок, который просуществовал все время революции и дал нам возможность совместно провести в революцию ту тактику революционной социал-демократии (= большевизма), которая, по моему глубочайшему убеждению, была единственно правильной»[11].
Bookitut.ru
VIII. Сближение.
Земля все более удалялась и, точно худея от разлуки, превращалась в луновидный серп, сопровождаемый теперь совсем маленьким серпом настоящей Луны. Параллельно с этим все мы, обитатели этеронефа, становились какими-то фантастическими акробатами, способными летать без крыльев и удобно располагаться в любом направлении пространства, головой к полу, или к потолку, или к стене — почти безразлично. Понемногу я сходился со своими новыми товарищами и начинал чувствовать себя свободнее.
Уже на другой день после нашего отплытия (мы сохранили этот счет времени, хотя для нас, конечно, уже не существовало настоящих дней и ночей) я по собственной инициативе переоделся в марсианский костюм, чтобы меньше выделяться между всеми. Правда, костюм этот и сам по себе нравился мне: простой, удобный, без всяких бесполезных, условных частей вроде галстука или манжет, он оставлял наибольшую возможную свободу для движений. Отдельные части костюма так соединялись маленькими застежками, что весь костюм превращался в одно целое, и в то же время легко было, в случае надобности, отстегнуть и снять, например, один рукав, или оба, или всю блузу. И манеры моих спутников были похожи на их костюм: простота, отсутствие всего лишнего и условного. Они никогда не здоровались, не прощались, не благодарили, не затягивали разговора из вежливости, если прямая цель его была исчерпана; и в то же время они с большим терпением давали всегда всякие разъяснения, тщательно приспособляясь к уровню понимания собеседника и входя в его психологию, как бы мало она ни подходила к их собственной.
Разумеется, я с первых же дней принялся за изучение их родного языка, и все они с величайшей готовностью исполняли роль моих наставников, а больше всех Нэтти. Язык этот очень оригинален, и, несмотря на большую простоту его грамматики и правил образования слов, в нем есть особенности, с которыми мне нелегко было справиться. Его правила вообще не имеют исключений, в нем нет таких разграничений, как мужской, женский или средний род, но рядом с этим все названия предметов и свойств изменяются по временам. Это никак не укладывалось в моей голове.
— Скажите, какой смысл в этих формулах? — спрашивал я Нэтти.
— Неужели вы не понимаете? А между тем в ваших языках, называя предмет, вы старательно обозначаете, считаете ли вы его мужчиной или женщиной, что, в сущности, очень не важно, а по отношению к неживым предметам даже довольно странно. Насколько важнее различие между теми предметами, которые существуют, и теми, которых уже нет, или теми, которые еще должны возникнуть. У вас «дом» — мужчина, а «лодка» — женщина, у французов это наоборот, — и дело от того нисколько не меняется. Но когда вы говорите о доме, который уже сгорел или который еще собираетесь выстроить, вы употребляете слово в той же форме, в какой говорите о доме, в котором живете. Разве есть в природе большее различие, чем между человеком, который живет, и человеком, который умер, — между тем, что есть, и тем, чего нет? Вам нужны целые слова и фразы для обозначения этого различия, — не лучше ли выражать его прибавлением одной буквы в самом слове?
Во всяком случае, Нэтти был доволен моей памятью, а его метод обучения был превосходен, и дело подвигалось вперед очень быстро. Это помогало мне сближаться с марсианами, — я начинал все с большей уверенностью путешествовать по всему этеронефу, заходя в комнаты и в лаборатории моих спутников и расспрашивая их обо всем, что меня занимало.
Молодой астроном Энно, помощник Стэрни, живой и веселый, тоже почти мальчик по возрасту, показывал мне массу интересных вещей, явно увлекаясь не столько измерениями и формулами, в которых он был, однако, настоящим мастером, сколько красотой наблюдаемого. У меня было хорошо на душе с юным астрономом-поэтом; а законное стремление ориентироваться в нашем положении среди природы давало мне постоянный повод проводить понемногу времени у Энно и его телескопов.
Один раз Энно показал мне при самом сильном увеличении крошечную планету Эрот, часть орбиты которой проходит между путями Земли и Марса, а остальная часть лежит дальше Марса, переходя в район астероидов. И хотя в это время Эрот находился от нас на расстоянии 150 миллионов километров, но фотография его маленького диска представляла в поле зрения микроскопа целую географическую карту, подобную картам Луны. Конечно, это безжизненная планета, такая же, как Луна.
В другой раз Энно фотографировал рой метеоритов, проходивший всего в нескольких миллионах километров от нас. Изображение представляло, разумеется, только неопределенную туманность. При этом случае Энно рассказал мне, что в одной из прежних экспедиций на Землю этеронеф погиб как раз в то время, когда прорезывал другой подобный рой. Астрономы, следившие за этеронефом в самые большие телескопы, увидели, как погас его электрический свет и этеронеф навеки исчез в пространстве.
— Вероятно, этеронеф столкнулся с несколькими из этих маленьких телец, а при громадной разности скоростей они должны были насквозь пронизать все его стенки. Тогда воздух ушел из него в пространство, и холод междупланетной среды оледенил уже мертвые тела путешественников. И теперь этеронеф летит, продолжая свой путь по кометной орбите; он удаляется от Солнца навсегда, и неизвестно, где конец этого страшного корабля, населенного трупами.
При этих словах Энно холод эфирных пустынь как будто проник и в мое сердце. Я живо представил себе наш крошечный светлый островок среди бесконечного мертвого океана. Без всякой опоры в головокружительном быстром движении, и черная пустота повсюду вокруг… Энно угадал мое настроение.
Очень скоро наступил час, когда мне пришлось вспомнить эти слова в борьбе с мучительной душевной болью.
Химик Летта привлекал меня к себе не только особенной мягкостью и чуткостью натуры, о которой говорил мне Нэтти, но также и своими громадными знаниями в наиболее интересном для меня научном вопросе — о строении материи. Один Мэнни был еще компетентнее его в этой области, но я старался как можно меньше обращаться к Мэнни, понимая, что его время слишком драгоценно и для интересов науки, и для интересов экспедиции, чтобы я имел право отвлекать его для себя. А добродушный старик Летта с таким неистощимым терпением относился к моему невежеству, с такой предупредительностью и даже видимым удовольствием разъяснял мне самую азбуку предмета, что с ним я нисколько не чувствовал себя стесненным.
Летта стал читать мне целый курс по теории строения материи, причем иллюстрировал его рядом опытов разложения элементов и их синтеза. Многие из относящихся сюда опытов он должен был, однако, пропускать, ограничиваясь словесным их описанием, — именно те, в которых явления имеют особенно бурный характер и протекают в форме взрыва или могут принять такую форму.
Как-то раз во время лекции в лабораторию зашел Мэнни. Летта заканчивал описание очень интересного эксперимента и собирался приступить к его выполнению.
Летта хотел уже отказаться от выполнения опыта, но Мэнни, неизменно внимательный и любезный по отношению ко мне, сам предложил помочь ему тщательной проверкой всех условий опыта; и реакция прошла превосходно.
На следующий день предстояли новые опыты с тем же веществом. Мне казалось, что на этот раз Летта взял его не из той банки, что накануне. Когда он поставил уже реторту на электрическую баню, мне пришло в голову сказать ему об этом. Обеспокоенный, он тотчас пошел к шкафу с реактивами, оставив баню и реторты на столике у стены, которая была вместе с тем наружной стенкой этеронефа. Я пошел вместе с ним.
Вдруг раздался оглушительный треск, и нас обоих с большой силой ударило о дверцы шкафа. Затем последовал оглушительный свист и вой и металлическое дребезжание. Я почувствовал, что непреодолимая сила, подобная урагану, увлекает меня назад, к наружной стене. Я успел машинально схватиться за крепкую ременную ручку, приделанную к шкафу, и повис горизонтально, удерживаемый в этом положении могучим потоком воздуха.
— Держитесь крепче! — крикнул он мне, и я едва расслышал его голос среди шума бури. Резкий холод пронизал мое тело.
Летта быстро осмотрелся вокруг. Лицо его было страшно своей бледностью, но выражение растерянности вдруг сменилось на нем выражением ясной мысли и твердой решимости. Он сказал только два слова, — я не мог их расслышать, но угадал, что это было прощанье навеки, — и его руки разжались.
Глухой звук удара, и вой урагана прекратился. Я почувствовал, что можно выпустить ручку, и оглянулся. От столика не было и следа, а у стены, плотно прижавшись к ней спиной, неподвижно стоял Летта. Глаза его были широко раскрыты, и все лицо его как будто застыло. Одним прыжком я очутился у двери и отворил ее. Порыв теплого ветра отбросил меня назад. Через секунду в комнату вошел Мэнни. Он быстро подошел к Летта.
Еще через несколько секунд комната была полна народу. Нэтти оттолкнул всех с пути и бросился к Летта. Все остальные окружили нас в тревожном молчании.
Звезда Сан Саныча
– Да, если вам нравится так называть человека, который действительно много и хорошо работал.
– Я хотел сказать не это: работать много и хорошо могут и вполне обыкновенные люди, люди-исполнители. Мэнни же, очевидно, совсем иное: он гений, человек-творец, создающий новое и ведущий вперёд человечество.
– Это всё неясно и, кажется, неверно. Творец – каждый работник, но в каждом работнике творит человечество и природа. Разве в руках Мэнни не находится весь опыт предыдущих поколений и современных ему исследователей, и разве не исходил из этого опыта каждый шаг его работы? И разве не природа предоставила ему все элементы, и все зародыши его комбинации? И разве не из самой борьбы человечества с природой возникли все живые стимулы этих комбинаций? Человек – личность, но дело его безлично. Рано или поздно он умирает с его радостями и страданиями, а оно остаётся в беспредельно растущей жизни. В этом нет разницы между работниками; неодинакова только величина того, что они пережили, и того, что остаётся в жизни.
– Но ведь, например, имя такого человека, как Мэнни, не умирает же вместе с ним, а остаётся в памяти человечества, тогда как бесчисленные имена других исчезают бесследно.
– Имя каждого сохраняется до тех пор, пока живы те, кто жил с ним и знает его. Но человечеству не нужен мёртвый символ личности, когда её уже нет. Наша наука и наше искусство безлично хранят то, что сделано общей работой. Балласт имён прошлого бесполезен для памяти человечества.
– Вы, пожалуй, и правы; но чувство нашего мира возмущается против этой логики. Для нас имена вождей, мысли и дела – живые символы, без которых не может обойтись ни наша наука, ни наше искусство, ни вся наша общественная жизнь. Часто в борьбе сил и в борьбе идей имя на знамени говорит больше, чем отвлечённый лозунг. И имена гениев не балласт для нашей памяти.
Александр Александрович Богданов-Малиновский, «Красная звезда»,
1908-ой, год «падения Тунгусского метеорита»
и рождения И.А.Ефремова.
«…Когда всё было разъяснено и допросы, естественно, исчерпались, а меня продолжали держать в тюрьме, я обратился к Дзержинскому с заявлением, которое у меня сохранилось и здесь приводится:
от члена Социалистической Академии
После своего ареста я обратился к Вам с заявлением, которое не было основано на знакомстве с сутью моего дела. Теперь она стала мне ясна и я позволяю себе вновь к Вам обратиться.
Меня обвиняют в мелкой подпольной работе, направленной против РКП и ведущейся под фирмою группы «Рабочая правда». Обвинение для меня психологически позорящее — совершенно независимо от того, как смотреть на эту группу. Ибо оно означает вот что.
Старый работник с многолетним политическим стажем и опытом уклонился от великой борьбы, когда она разгоралась, когда она охватила пламенем всю его страну, когда его товарищи изнемогали сверх сил под жестокими ударами со всех сторон; в такое время он предпочёл идти своим путем, работать в иной области, где не звучит набат к «сбору всех частей» — в области культуры и науки.
Одно из двух: или этот человек — презренный дезертир, или он имел серьёзные и глубокие основания так поступать.
Но вот, когда буря затихла, когда жизнь стала входить в свои рамки, когда главные жертвы принесены, а дело культуры и науки вновь занимает своё нормальное место в жизни, — именно тогда этот человек украдкою пробирается на арену политики и начинает, — анонимно, во мраке,- что-то делать. Не важно, что. Но где же те «серьёзные и глубокие основания», которые удержали его в безопасной дали от пожара? Значит, их не было?
Тогда нет оправдания и приговор ясен.
Основания были и остались серьёзные и глубокие. Работник не изменял и не отдыхал; он тоже делал дело, по его полному и продуманному убеждению, необходимое для мировой революции, для социализма; он тоже взял на себя задачу, по масштабу сверх человеческих сил. И он не мог поступить иначе, потому что в этом деле, в этих задачах, он был одинок и некому было его сменить, некому заменить.
Идея пролетарской культуры. Да, может быть, теперь, в нашей крестьянской, нищей и голодной стране, она стала несвоевременна, — может быть, наш немногочисленный, истощённый героической борьбой с врагами и разрухою, пролетариат обречён лишь ощупью и частицами творить эту культуру, пока не наберётся сил для сознательного созидания и собирания её элементов. Но остаётся непреложным фактом, что в первые страшные годы борьбы лозунг этот, даже смутно понимаемый, одушевлял бойцов, сознание себя носителями новой, высшей культуры усиливали их веру в себя.
А теперь лозунг разнёсся по всему коммунистическому миру; и спросите коммунистов немецких, английских, итальянских, чехословацких — полезен ли он им в их деле?
Всеобщая организационная наука. Разве всеобщая разруха, разве мировая дезорганизация не говорят сурово и властно об её необходимости? И когда нашему рабочему классу силою вещей пришлось взяться за организацию всей жизни страны, разве не было самым трагическим в его положении то, что ему пришлось это делать ощупью, да с помощью специалистов старой науки, которая сама никогда не ставила задачи в целом? И разве мыслима всеобщая научная организация мирового хозяйства в социализм без выработанного орудия — всеобщей организационной науки?
Выступает с жестокой настоятельностью вопрос об едином хозяйственном плане. Спросите наших ученых-специалистов — профессоров Громана, Базарова, самого руководителя Госплана Кржижановского — нужна ли и полезна ли для решения этого вопроса организационная наука?
Вот две задачи. Никто другой не брал их на себя. Но и отдавши им главную долю своих сил, я вёл всё время непосредственную работу для Советской России — просветительную, как автор учебников, которые применяются сотнями тысяч, которые издаются и Госиздатом, и комитетами РКП, лекторскую, профессорскую, — пока это мне позволяли. Работал и тут, конечно, не меньше любого из одобряемых и поощряемых спецов.
За последние годы прибавилась третья задача. Благодаря исследованиям английских и американских врачей, делавших многие тысячи операций переливания крови, стала практически осуществима моя старая мечта об опытах развития жизненной энергии путём «физиологического коллективизма», обмена крови между людьми, укрепляющего каждый организм по линии его слабости. И новые данные подтверждают вероятность такого решения.
Вот три задачи. Прав я или не прав в их постановке, но для меня они — всё.
И этим рисковать, этим жертвовать ради какого-то маленького подполья?
Однако обвинение возникло не случайно. Его основа — поистине беспримерное использование некоторыми авторами «Рабочей правды» моего литературного достояния. Целые статьи или куски из них сплошь написаны в моих словах и выражениях, либо составлены прямо из обрывков, взятых в разных местах моих работ. Если бы я писал это, мой поступок нельзя было бы назвать иначе как безумным доносом на самого себя.
…почему же именно «Р п » так привержена к моим словам и схемам, почему она так упорно хочет обосноваться на них?
Мне самому понадобилось время, чтобы решить этот вопрос… … Вокруг меня создавалась отравленная, враждебная атмосфера. Только она сделала возможным возникновение моего дела. И она же для него создала материал,- толкнула кого надо к «богдановщине».
Существовали элементы брожения, недовольные ходом вещей, порядком, партией. Они, конечно, искали идеологии для себя. И вот, они видят человека, которого преследуют; кто? те самые, в ком для них воплощаются стимулы их недовольства, кого они считают врагами своих стремлений. Что может быть проще и логичнее вывода: «А вот он, должно быть, и есть тот, у кого мы найдём, что нам надо». Читают, изучают, истолковывают применительно к своим настроениям. Думают обратиться к нему. Но он, оказывается, забронировался в роли теоретика, исследователя — в «аполитичности». Практически — политических указаний получить у него нельзя, и его оценка текущего развития только расхолаживает… … Ну, что же, думают они, в этом мы без него обойдемся. Используем, что нам подойдет, и уж используем полностью, — нечего с ним церемониться; а задачи сумеем поставить сами, какие мы находим правильными.
Тут всё объясняется: и «приверженность к богдановщине», и варварски бесцеремонное, ни с чем не считающееся использование, и самое понимание, резко противоречащее моим действительным идеям. Так же не случайно всё это, как и то, что люди, действительно понимающие, а не просто использующие мои идеи, сколько я таких знаю, идут либо, подобно мне, в науку, либо в строительно-творческую практику жизни.
Молодость узка и фанатична: «С Богдановым церемониться нечего; наше дело дороже; получить такого мученика для нашего дела (хочет он или не хочет) это выгодно!» И при всей их теоретической и литературной незрелости это, в смысле политического инстинкта, оказывается не так уж наивно.
Имя человека, призывавшего к миру, было использовано для победы в масштабнейшей войне – Третьей Мировой (1945–1991 гг.) – против страны, гражданином которой он являлся.
Вот всего лишь два штриха (70-ых годов ХХ века и года 2010-го), чуть-чуть приоткрывающих соответствующие технологии:
«В 1975 «за бесстрашную поддержку фундаментальных принципов мира между народами и за мужественную борьбу со злоупотреблениями властью и любыми формами подавления человеческого достоинства» Андрей Дмитриевич Сахаров был удостоен звания лауреата Нобелевской премии Мира. «Это явилось огромной честью для меня, признанием заслуг всего правозащитного движения в СССР»
«Лауреатом Нобелевской премии мира стал китайский правозащитник Лю Сяобо. Нобелевский комитет в Осло не уступил массированному давлению со стороны Пекина, и это верное решение, считает Матиас фон Хайн:
…Надо ли напоминать о занятых к 2010-му позициях Китая в мире. или приводить в пример наших нынешних «борцов за права человека»,- вроде Новодворской и Немцова (при упоминании имён которых, большинство соотечественников плюётся)?
Андрей Дмитриевич – лишь один из многих, кто так неудачно вошёл в историю, кого сумели вписать в чёрные, разрушительные планы.
А вот Александра Александровича в таковые планы вписать не удалось – потому и жизнь его, как и многих других, неподатливых и упрямых, была оборвана так рано,- в 54 года.
Кстати, цифра сия – очень любопытна и ещё ждёт своего исследователя: на этой же роковой черте оборвалась и жизнь прежнего товарища и соратника Александра Александровича, ставшего его серьёзнейшим оппонентом и едва ли не противником – Владимира Ильича Ульянова-Ленина; та же цифра подвела черту и под жизнью другого крупнейшего отечественного деятеля – царя Ивана Васильевича по прозванию Грозного… сей перечень, позволяющий предположить существование больших знатоков человеческого общества, за ним надзирающих, можно продолжать…
Например, его размышления о языках (от имени землянина, доставленного на Марс в качестве своеобразного посредника для намеченного контакта между двумя человечествами):
«Разумеется, я с первых же дней принялся за изучение их родного языка… … Язык этот очень оригинален; и, несмотря на большую простоту его грамматики и правил образования слов, в нём есть особенности, с которыми мне было нелегко справиться. Его правила вообще не имеют исключений, в нём нет таких разграничений, как мужской, женский и средний род; но рядом с этим все названия предметов и свойств изменяются по временам. Это никак не укладывалось в моей голове.
– Скажите, какой смысл в этих формах? – спрашивал я Нэтти.
– Неужели вы не понимаете? А между тем в ваших языках, называя предмет, вы старательно обозначаете, считаете ли вы его мужчиной или женщиной, что, в сущности, очень неважно, а по отношению к неживым предметам даже довольно странно. Насколько важнее различие между теми предметами, которые существуют, и теми, которых уже нет, или теми, которые ещё должны возникнуть. У вас «дом» – «мужчина», а «лодка» – «женщина», у французов это наоборот, – и дело от того нисколько не меняется. Но когда вы говорите о доме, который уже сгорел или который ещё собираетесь выстроить, вы употребляете слово в той же форме, в которой говорите о доме, в котором живёте. Разве есть в природе большее различие, чем между человеком, который живёт, и человеком, который умер, – между тем, что есть, и тем, чего нет? Вам нужны целые слова и фразы для обозначения этого различия, – не лучше ли выражать его прибавлением одной буквы в самом слове. »
Такого же – встроенного, неотделимого от остального текста – характера размышления о языках, их происхождении и развитии, и в фундаментальном труде Александра Александровича «Тектология. Всеобщая организационная наука» (в частности, в издании книжной редакции «Финансы», Москва, 2003 г., означенные темы затронуты в подглавках «Народная тектология», сс.46-47, и «Конъюгация диалектов и языков», сс.228-230).
Увидеть странность, загадку, неправильность, в самом привычном,- том, над чем никто даже и не задумывается…
И такая вот неподверженность авторитетам не могла, конечно же,- наряду с величайшими достижениями самостоятельной мысли – в обществе людей, далёких от совершенства, не сослужить плохой службы. Являясь одним из активнейших и… авторитетнейших деятелей (тот, кто скептически относится к разного рода авторитетам, не застрахован от возведения в ту же самую «степень», увы) российской социал-демократии, деятелем, не забывавшим о необходимости глубоко продуманной теории, на коей деятельность должна основываться, Малиновский довольно-таки быстро разошёлся во взглядах с бывшим соратником, не менее активным и авторитетным революционером, В.И.Ульяновым-Лениным.
Суть разногласий заключалась в самОм подходе к преобразованию общества: Ленин декларировал – возьмём власть и тогда займёмся просвещением,- и «гегемона»-пролетариата, и крестьянства; а бывший его соперник по шахматным баталиям, ставший оппонентом политическим, полагал, что просвещение первично, и власть – социально ответственную и истинно народную – могут установить только достаточно просвещённые люди.
Отсюда и такая разница в жизненном пути двух деятелей-мыслителей, отсюда и разная степень вписанности в разрушительные для общества процессы.
Впрочем, и в большей мере вписанного в сценарии разрушения Ульянова-Ленина вовсе не зря поименовали «создателем Советского государства». И хотя закулисные режиссёры во многом использовали его энергию для разрушения (а после того, как он сумел выйти из-под их контроля, ликвидировали его), но уже в молодости он выбрал далеко не самую кровавую дорогу, сказав – в связи с казнью своего старшего брата, Александра Ильича (избравшего в качестве метода политической борьбы террор) – широко известное «Мы пойдём другим путём. »
«Первая глава имела прямо философский характер и была посвящена идее вселенной как единого целого, всё заключающего в себе и всё определяющего собой. …
Далее шла речь о том, как материя, концентрируясь и переходя к более устойчивым сочетаниям, принимала форму химических элементов, а рядом с этим первичные, бесформенные скопления распадались и среди них выделялись газообразные солнечно-планетные туманности, каких сейчас ещё при помощи телескопа можно найти многие тысячи. …
– Скажите, Мэнни, – спросил я, – неужели вы считаете правильным давать детям с самого начала эти беспредельно общие и почти столь же отвлечённые идеи, эти бледные мировые картины, столь далёкие от их ближайшей конкретной обстановки? Не значит ли это населять детский мозг почти пустыми, почти только словесными образами?
– Дело в том, что у нас никогда не начинают обучения с книг, – отвечал Мэнни. – Ребёнок черпает свои сведения из живого наблюдения природы и живого общения с другими людьми. Раньше, чем он возьмётся за такую книгу, он уже совершил множество поездок, видел разнообразные картины природы, знает множество пород растений и животных, знаком с употреблением телескопа, микроскопа, фотографии, фонографа, слышал от старших детей, от воспитателей и других взрослых друзей много рассказов о прошлом и отдалённом. Книга, подобная этой, должна только связать воедино и упрочить его знания, заполняя мимоходом случайные пробелы и намечая дальнейший путь изучения. Понятно, что при этом идея целого, прежде всего и постоянно, должна выступать с полной отчётливостью, должна проводиться от начала и до конца, чтобы никогда не теряться в частностях. Цельного человека надо создавать уже в ребёнке».
«За последний период нашей истории мы в десятки раз увеличили эксплуатацию нашей планеты, наша численность возрастает, и ещё несравненно быстрее растут наши потребности. Опасность истощения природных сил и средств уже не раз вставала перед нами, то в одной, то в другой области труда. До сих пор нам удавалось преодолеть её, не прибегая к ненавистному сокращению жизни – в себе и в потомстве; но именно теперь борьба принимает особенно серьёзный характер.
– Я никак не думал, что при вашем техническом и научном могуществе возможны такие опасности.
— … трудности повсюду значительны; и чем теснее наше человечество смыкает свои ряды для завоевания природы, тем теснее смыкаются и стихии для мести за победы.
– Но всегда же достаточно, например, сократить размножение, чтобы поправить дело?
– Сократить размножение? Да ведь это и есть победа стихий. Это отказ от безграничного роста жизни, это неизбежная её остановка на одной из ближайших ступеней. Мы побеждаем, пока нападаем. Когда же мы откажемся от роста нашей армии, это будет значить, что мы уже осаждены стихиями со всех сторон. Тогда станет ослабевать вера в нашу коллективную силу, в нашу великую общую жизнь. А вместе с этой верой будет теряться и смысл жизни каждого из нас, потому что в каждом из нас, маленьких клеток великого организма, живёт целое, и каждый живёт этим целым. Нет, сократить размножение – это последнее, на что мы бы решились; а когда это случится помимо нашей воли, то оно будет началом конца».
Здесь, конечно, сделан не совсем правильный акцент на «военные действия» против природы – войну с Матерью, каковая война неизбежно закончится поражением неразумных детей; не война, но сотрудничество и выше упомянутый непрерывный и безостановочный поиск: в чём же развитие и совершенствование?
И успехом сему поиску – расширение области Жизни,- не увеличение объёма биомассы, грозящей уничтожить всё разнообразие Жизни и затем пожрать самое себя, а распространение Разума, сохраняющего и преумножающего цветущее многообразие Жизни.
В «Красной звезде» описана и такая коллизия, как выбор разумных: ассимилировать, уничтожить менее развитых ради собственного выживания и развития, или же поставить оное под серьёзную угрозу, но сохранить зачатки иного разума, иного пути развития, потенциально не менее прекрасного:
«…если дело идёт вообще о массовом переселении, то, конечно, только о переселении на Землю [рассуждает марсианин]. Тут препятствия со стороны природы ничтожны, её богатства неисчислимы, – они в восемь раз превосходят то, что даёт наша планета. Самое дело колонизации хорошо подготовлено уже существующей на Земле, хотя и невысокой культурой. Всё это, разумеется, известно и центральной статистике. Если она предлагает нам вопрос о выборе, а мы находим нужным его обсуждать, то исключительно по той причине, что Земля представляет нам одно, очень серьёзное, препятствие. Это её человечество. …
…в конце концов, после долгих колебаний и бесплодной мучительной растраты сил, дело пришло бы неизбежно к той постановке вопроса, какую мы, существа сознательные и предвидящие ход событий, должны принять с самого начала: колонизация Земли требует полного истребления земного человечества. …
Высшей жизнью нельзя жертвовать ради низшей. Среди земных людей не найдётся и нескольких миллионов, сознательно стремящихся к действительно человеческому типу жизни. Ради этих зародышевых людей мы не можем отказаться от возможности зарождения и развития десятков, может быть, сотен миллионов существ нашего мира – людей в несравненно более полном значении этого слова. И не будет жестокости в наших действиях, потому что мы сумеем выполнить это истребление с гораздо меньшими страданиями для них, чем они сами постоянно причиняют друг другу. …
Мировая жизнь едина. И для неё будет не потерей, а приобретением, если на Земле, вместо её ещё далёкого полуварварского социализма, развернётся теперь же наш социализм, жизнь, несравненно более гармоничная в её непрерывном, беспредельном развитии»
Такому, предельно логичному – и предельно жестокому, предельно бесчеловечному – подходу противопоставлен не менее логичный, но куда более человечный, более разумный, подход:
«Уничтожить, навеки истребить целый своеобразный тип этой жизни, тип, которого потом мы никогда уже не можем ни восстановить, ни заменить. …
Сотни миллионов лет жила прекрасная планета, жила своей, особенной жизнью, не такой, как другие… И вот из её могучих стихий стало организовываться сознание; поднимаясь в жестокой и трудной борьбе с низших ступеней на высшие, оно наконец приняло близкие, родные нам человеческие формы. Но эти формы не те, что у нас: в них отразилась и сосредоточилась история иной природы, иной борьбы; под ними скрыта иная стихийность, в них заключаются иные противоречия, иные возможности развития. Настала эпоха, когда впервые может осуществиться соединение двух великих линий жизни. Сколько нового многообразия, какая высшая гармония должна возникнуть из этого сочетания! И нам говорят: мировая жизнь едина, поэтому нам надо не объединять, а… разрушать её. …
Но земные люди … не только ниже и слабее нас по культуре – они иные, чем мы, и потому, устраняя их, мы их не заместим в мировом развитии, мы только механически заполним собою ту пустоту, которую создадим в царстве форм жизни…
…измерять это человечество счётом праведников – сознательных социалистов, которых оно сейчас в себе заключает, – … судить его по его нынешним противоречиям, а не по тем силам, которыми порождены и в своё время будут разрешены эти противоречия. … осушить навеки этот бурный, но прекрасный океан жизни.
Твёрдо и решительно мы должны … ответить: никогда!»
Хотя, разумеется, стремление доминировать, господствовать,- черта, свойственная в настоящее время – в большей или меньшей мере – всем человеческим сообществам, объединяемым в народы и культурно-исторические типы; не следует об этом забывать, дабы не впасть в противоположное заблуждение.
Пока таковая тенденция не изжита – невозможно мирное сосуществование и сотрудничество народов, и, значит, невозможно ОБЩЕЕ дальнейшее и быстрое развитие, так как значительная часть ресурсов неизменно тратится на противостояние, вместо того, чтобы вкладываться в совместные исследования, эксперименты, разработки. А без такого сотрудничества человечество обречено,-даже не топтаться на месте, а деградировать, ибо остановок в развитии не бывает – остановка ведёт к упадку.
«Первая попытка универсальной методологии принадлежит Гегелю. В своей диалектике он думал найти всеобщий мировой метод, причём понимал его не как метод организации, а более неопределённо и абстрактно – как метод «развития». Уже этой неясностью и отвлечённостью исключался объективный успех попытки; но помимо того, как метод, взятый из специальной, идеологической области, из сферы мышления, диалектика и по существу не была достаточно универсальна. Тем не менее, систематизация опыта, выполненная Гегелем с помощью диалектики, превосходила своей грандиозностью всё, когда-либо сделанное философией, и имела огромное влияние на дальнейший прогресс организующей мысли. Универсально-эволюционные схемы Спенсера и особенно материалистическая диалектика были следующими приближениями к нынешней постановке вопроса.
Эта последняя постановка вопроса отличается, во-первых, тем, что основана на выяснении его организационной сущности, во-вторых, тем, что в полной мере универсальна, охватывая и практические, и теоретические методы, и сознательные человеческие, и стихийные методы природы. Одни другими освещаются и поясняются; вне же такой интегральной постановки вопроса его решение невозможно, ибо часть, вырванная из целого, не может быть сделана целым или быть понята помимо целого.
И без внешних стимулов (острых палок, тычущих в бок) такое общество обречено на разложение, деградацию и неминуемую гибель. Хотя, настоящая ситуация показывает, что даже и глобальный системный кризис – стимул, острее некуда! – не может дать достаточного побудительного толчка к необходимым разумным действиям.
Значит, что-то существенное отсутствует в возобладавшей Западной культуре, есть в ней какой-то серьёзный изъян, который угрожает уже не только ей самой, но и всем прочим культурам, попавшим в чрезмерную от неё зависимость. (Восход «Поднебесной империи» и его последствия здесь не рассматриваю.) Значит, преобладание сие – чрезмерно и подлежит регуляции; а изъян – исправлению при помощи других культур, но вовсе не их ассимиляция и уничтожение.
«Не раз делались попытки выработать новый, универсальный язык, который смог бы заменить и вытеснить все теперь существующие; некоторый успех, впрочем, весьма ограниченный и далёкий от поставленной задачи, имели «волапюк» [предложен в 1879 г. германским священником Иоганном М.Шлейером, на основе английских, французских, немецких и латинских корней; был известен десять лет и утратил популярность] и затем «эсперанто». Способы выработки были по существу конъюгационные[1]: изобретатели старались слить воедино всё, что было, по их мнению, «лучшего» в наиболее развитых и распространённых языках нашей эпохи. Задача вполне тектологическая и чрезвычайно грандиозная; но правилен ли был выбранный путь для её решения?
Язык – организационное орудие, посредством которого координируется человеческая деятельность во всех её проявлениях. Он поэтому и соотносителен всей этой деятельности в полном её объёме, он всю её выражает; он [так – в источнике, хотя по контексту – «она», деятельность] – тот деятель подбора, которым определяется развитие языка. Поэтому несомненно, что объединение практической, трудовой организации человечества поведёт необходимо к выработке единого языка, причём и тот, и другой процесс осуществляются, конечно, методами конъюгационными. …
Эти объединительные тенденции частью парализуются, а ещё в большей мере маскируются и заслоняются от современного сознания борьбой наций с её неизбежным лингвистическим сепаратизмом. Борьба же эта обусловлена конкуренцией из-за рынков, которая объективно и есть основное препятствие к развитию лингвистического единства; пока она не будет устранена, это единство практически недостижимо; но по её устранении прогресс будет совершаться во много раз быстрее, и оно будет достигнуто несравненно легче, чем, например, до сих пор достигалось слияние областных наречий в национальный язык» (А.А.Богданов-Малиновский, «Тектология. Всеобщая организационная наука», кн. ред. «Финансы», Москва, 2003, сс.228-229).
Да, сто лет назад отношение к «лингвистическому сепаратизму» могло быть таким, каким его выразил Александр Александрович. А вот нынче – после четырёх мировых войн,- двух «горячих» (1914-1918 и 1939-1945 гг.) и двух «холодных» (1945-1991 и, условно, 1991-2001 гг.), победа в коих была одержана, прежде всего, методом «культурного сотрудничества» (т.е., в конечном итоге, насаждения культуры собственной и переформатирования-уничтожения культуры завоёвываемых стран-территорий, важнейшей составляющей коего является насаждение языка завоевателя) – отношение неизбежно должно быть изменено.
Говоря просто: уничтожению – следует сопротивляться. Лучшая же защита – активная, наступательная. Поэтому полностью разделяю следующие постулаты и нахожу очень актуальным приведённый пример:
«Шестой подход принадлежит лучшему на сегодняшний день методологу, доктору психологических наук Ю.В.Громыко. Он и его коллектив предлагает проинвентаризировать на русском языке весь современный опыт и знания, доступные нам актуально и транслятивно – через тексты – с точки зрения задачи создания новых наук и практик, введения новых принципов научности и практичности, описания средствами методологического системомыследеятельностного языка всех авангардных или пионерных нарождающихся на наших глазах фрагментов будущих наук и практик, и представить эти описания в виде Проектной энциклопедии.
Очень интересен опыт проведения языковой политики в такой далёкой и, к великому сожалению, ещё очень плохо известной в России стране, как Малайзия.
Малайзия не боится ставить в качестве стратегической задачи построение мировой державы на основе промышленного принципа. Для этого она изучает лучший опыт со всего мира, а специально созданные правительственные структуры, например, Деван Бахасана дан Пустака (Совет по развитию языка) переводят на малайский язык все важнейшие понятия всех эффективных наук и практик, а будущее своего языка видит не только макрорегиональным и транснациональным, но и мировым. Также следует добавить, что министр образования в Малайзии является третьим по рангу чиновником страны после премьер-министра и министра обороны» (Ю.В.Крупнов, «Стать мировой державой», Москва, «Яуза», 2003 г., с.400 и 409).
А вот вторая – отрицательная: часть «активностей» (если пользоваться тектологической терминологией) направляема на деятельность, не ведущую к развитию. Скажем, некий представитель одного из малых народов (или, как их упорно стремятся именовать,– этносов,- «забывая» при этом о неотъемлемых от этноса «демосе» и «охлосе») занимается воспроизведением давно уже утративших своё былое предназначение элементов своей культуры, ВМЕСТО того, чтобы принимать участие в создании элементов новых – пусть и при посредстве иных культур, или культуры объемлющей.
В качестве примера,- опять же, помор, настаивающий на необходимости продолжать заниматься охотничьим промыслом – добывать детёнышей тюленя,- мол, сие есть неотъемлемый элемент нашей культуры; тогда как и технология изготовления одежды уже давно позволяет обходиться без убийства живых существ, и участие сего помора в изучении жизни тех же тюленей принесло бы куда большую пользу, нежели уничтожение оных…
Одна из особенностей главного труда Александра Александровича, «Тектологии», в том, что самые, казалось бы, простые, обыденные вещи в оном рассмотрены очень тщательно, подробно, детально, благодаря чему оказываются вскрыты все доступные для осмысления стороны явлений и процессов,- и выявляется их явное сходство, сродство – даже самых разнородных и разномасштабных. (Кстати, в силу сей же особенности краткое цитирование практически невозможно.)
«Греческое слово «кризис» означает «решение». Ближайшим образом оно первоначально применялось к судебной тяжбе двух сторон, а затем к процессу обсуждения вообще; далее – к борьбе мотивов в человеческой психике; наконец, ко всякому состязанию сил противоположных или конкурирующих. При этом под кризисом постоянно подразумевается завершение или перелом в ходе некоторого процесса, имеющего характер борьбы: до кризиса борьба идёт, положение является неопределённым, колеблющимся; момент кризиса есть конец этой неопределённости и колебания – победа одной стороны или примирение обеих: начинается нечто новое, организационно иное, чем прежде. Если суд вынес решение, тяжбы больше нет, остаётся исполнение приговора; если неприятель побеждён или обе стороны решили, что дольше воевать бесплодно,- войне нет места, её сменяют переговоры о мире.
Тектология должна установить своё, организационное, с научной точностью обобщающее понятие «кризисов». …
С внешней стороны определение кризиса просто и очевидно: это – смена организационной формы комплекса. Как ни мало оно само по себе даёт, но из него вытекает одна важная характеристика понятия «кризиса»: его относительность» (А.А.Богданов-Малиновский, «Тектология. Всеобщая организационная наука», кн. ред. «Финансы», Москва, 2003, сс.343-344).
На примере человеческого организма Богданов-Малиновский показывает таковую относительность.
«Частицы воды – жидкости движутся по сложным, но замкнутым орбитам; в этих орбитах одни из них сдерживаются другими, смежными, а все они вообще – давлением атмосферы, внешними активностями, противодействующими их движению. Пока это давление перевешивает их кинетическую энергию, вода остаётся жидкой, и только малая доля её частиц, отрываясь от поверхности, уходит в атмосферу, «испаряется»,- те немногие, у которых скорость движения оказалась достаточна, чтобы преодолеть встречные удары молекул воздуха. С нагреванием, т.е., увеличением кинетической энергии частиц воды, число таких уходящих возрастает; но до известного предела давление атмосферы в общем продолжает перевешивать, и масса воды остаётся спокойной. Этот предел для обычного атмосферного давления наступает при 100 градусах Цельсия. Тогда устойчивость системы теряется и начинается массовый прорыв воды в атмосферу – кризис кипения.
Большое формальное сходство с этим случаем представляют кризисы революционные. Активности классов поднимающихся сдерживаются, сдавливаются силой классов господствующих – пока она достаточна для этого. Но рост первых и вырождение в паразитизм вторых непрерывно изменяют соотношение: наступает момент, когда обе величины уравниваются. Тогда общественное целое теряет устойчивость; а затем начинается прорыв низов через те рамки, в которых давление верхов их удерживало.
… С точки зрения обыденного мышления кризис есть какое-то нарушение непрерывности. Это было бы неразрешимой загадкой; тектология делает её разрешимой, подставляя на место одной непрерывности – две, в изменяющемся соотношении. Таков общий способ решения всех «аритмологических» задач, то есть задач, связанных с перерывами в комплексах опыта» (там же, сс.347-348).
Ну а перенаправление хода процессов – не только неукротимая стихия, но и дело, посильное человеку,– более всего, разумному человеку. Поэтому не следует очень уж доверяться «буревестникам революций», мятущимся и кричащим об очередном катастрофическом кризисе, чреватом апокалипсисом – дабы не сорваться-таки в пропасть, надобно прежде всего стремиться к знанию, а добыв оное, неизменно соотносить его с совестью,- тогда наша жизнь будет протекать наиболее плавно и бескризисно…