Реакционная газета московские ведомости иронически писала что щедрин изобрел новый вид сатиры

ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Том 9. Критика и публицистика 1868-1883

НАСТРОЙКИ.

СОДЕРЖАНИЕ.

СОДЕРЖАНИЕ

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

Собрание сочинений в двадцати томах

Том 9. Критика и публицистика 1868-1883

(По поводу современной беллетристики)

В последнее время все чаще и чаще случается слышать в обществе сетование на бедность нашей литературы (разумея под этим словом собственно беллетристику). С одной стороны, читающую публику поражает отсутствие новых замечательных талантов, которых появление составляло бы более или менее яркое событие; с другой стороны, не меньше приводит в недоумение и то обстоятельство, что беллетристика заговорила каким-то новым, совершенно отличным от прежнего языком, да и предметы для своих исследований стала почерпать из чуждого или, по крайней мере, мало известного для публики мира. Конечно, общество и ныне с удовольствием останавливает свое внимание на новых произведениях своих давнишних любимцев: Тургенева, графа Л. Н. Толстого и немногих других, но так как эти писатели действуют на литературном поприще уже довольно продолжительное время, то публика не без горечи предусматривает тот момент, когда, вследствие естественного или случайного прекращения их деятельности, она надолго останется без хорошего литературного чтения.

Чтобы оценить эти сетования по достоинству, необходимо прежде всего взглянуть на состав нашей читающей публики. Элементы, составляющие эту публику, так неразнообразны и притом обновляются с такою медленностью, что можно сказать почти утвердительно, что современный русский читающий люд совершенно тот же, какой был десять — двадцать лет тому назад. Ядро его находится и доныне в той небольшой и замкнутой среде, к которой мы издавна до такой степени привыкли приурочивать все проявления нашей умственной деятельности, что, в строгом смысле, и самую литературу нашу можно почти назвать кастическим достоянием. Нет сомнения, что семена самосознания, брошенные в последнее время на почву русской жизни, значительно расширят границы этой среды в будущем, но покамест мы можем говорить об этом только гадательно. В настоящем, читают и интересуются судьбами русской литературы все те же (или, по крайней мере, того же закала) люди, которые читали, интересовались во времена самого сильного разгара славы автора «Рудина» и «Дворянского гнезда».

Воспитание, образ жизни и общественное положение кладут неизгладимую печать на политические и литературные убеждения людей. Наше общество сороковых годов (или, лучше сказать, мыслящая его часть), составляющее и доныне главный контингент читающей публики, не могло похвалиться особенною ясностью своих стремлений. В людях того времени (все-таки в лучших) было в высшей степени развито чувство неудовлетворенности окружающею средой, но в этом чувстве замечалось так много смутного и беспредметного, что мысль, не будучи в состоянии определенно наметить для себя ясные исходные пункты, не могла не только прийти к каким-либо разрешениям, но даже не чувствовала потребности и доискиваться их. Недовольство питало само себя; оно служило самому себе и причиной и разрешением; это было не более как приличное занятие, тщету которого мы начинаем понимать только теперь, когда в мнении читающей публики вдруг совершился крутой поворот и прежнее недовольство внезапно превратилось в самое невозмутимое довольство.

По-видимому, в нашем обществе сороковых годов чувствовался известного рода умственный и нравственный разрыв, который проводил между поколениями границу довольно резкую, но, в сущности, разрыв этот далеко не был так глубок, как это кажется с первого взгляда. Этот кажущийся разрыв не дотрогивался до оснований, а ограничивался одними внешними формами. Оба поколения, то есть и отцы и дети тогдашние, стояли на одной и той же идеально-политической почве, и вся разница, их разделяющая, заключалась только в том, какое имя носила та нравственная или политическая утопия, которой держались в том или другом лагере. Если одних еще удовлетворяли патриархальные отношения даже в такой форме, как крепостное право, и если другие начинали уже тяготиться ими, то это не мешало сходиться обеим сторонам в том чувстве кастической отчужденности, которая, даже в самых порывах великодушия, не идет далее отвлеченной справедливости и никогда не отождествляет себя живому делу настолько, чтобы нельзя было приметить в их попытках в этом смысле признаков свойства чисто механического. Если одни подчиняли все свои действия посредничеству внешних сверхъестественных сил и ежели другие уже не удовлетворялись объяснениями такого рода, то это нимало не мешало этим другим прибегать к объяснениям, хотя и имеющим внешний вид, различный от первых, но, в сущности, столь же нетвердым и произвольным. Одним словом, если не сходились люди в подробностях, степени развития и формулах своих убеждений, то основания, из которых выходили эти убеждения, и сфера, в которой они замыкались, были вполне одинаковы.

Вспомним типы, созданные литературой того времени, и мы увидим, что все они носят отпечаток касты; одни из них осуществляют ее уродливости, другие — ее неопределенные стремления к чему-то лучшему, но, во всяком случае, не подлежит сомнению, что и те и другие должны были народиться и перейти в литературу только из такой среды, которая обильна досугом. Трудно было ожидать, чтобы в этой среде, навсегда обеспеченной от черной работы (по крайней мере, она полагала себя навсегда обеспеченною), могла серьезно возникнуть мысль о деловом, реальном отношении к жизни, но, взамен того, в ней могли и должны были постепенно возрастать требования характера эстетического и отвлеченного. Чем отвлеченнее ставились вопросы, чем менее вторгалось в них жизненных счетов и подробностей, тем успокоительнее было их действие, тем большую полноту придавали они человеческому времяпрепровождению. Это было какое-то праздничное существование, нечто среднее между сном и бодрствованием, в котором не чувствовалось потребности ни в деятельности, ни в практических применениях. Даже типы Гоголя — и те нравились именно потому, что в них проводились, в отрицательной форме, те же эстетические и отвлеченные требования, которые, в более положительной и привлекательной форме, проводились и в типах Тургенева. Это же объясняет, почему могли привлекать внимание публики даже такие произведения, как псевдонародные романы и повести г. Григоровича, несмотря на то что в них трактовалось о рекрутских наборах, оброках, неурожаях и тому подобных мужицких невзгодах, то есть о реальнейших из реальных. Вокруг этих реальностей царствовал такой мягко-идиллический тон, что, казалось, недоставало только пирожного, чтобы сделать их вполне привлекательными. Читатель сладко вздыхал и, разнеженный идиллическими горестями Антона-горемыки, внутренно радовался, что на нем лично не лежит никаких недоимок, и что он, не опасаясь рекрутских наборов, может вполне беспечно удовлетворять своим эстетическим и умственным потребностям.

Никто полнее не выразил стремлений этого времени, как Тургенев; никто не показал нам с большею ясностью, на что способен и до каких рубежей может дойти умственный дилетантизм, составляющий естественное последствие слишком обеспеченного досуга. Сомнение — вот та крайняя грань, далее которой он не может идти; сомнение и, вместе с тем, полнейшее бессилие. Лучшие люди этого царства досуга не находят иного выхода, кроме сомнения, и хотя с первого же раза ясно, что тут нет, собственно, никакого выхода, но те отвлеченные извороты, та умственная игра, которые являются неизбежными спутниками неустановившейся и не имеющей прочной опоры мысли, до того привлекательны, что очень многих заставляют забывать о бессилии, которое ими прикрывается. Происходит умственный мираж; кажется, что сомнение уже само по себе составляет известную поправку к жизни, что можно прожить целую жизнь, не имея никакой иной ноши, кроме болезненных колебаний мысли, и что в результате получится не просто зубоскальство, но нечто существенное, имеющее все признаки серьезной и плодотворной работы. Трудно найти в какой-либо литературе типы более блестящие, нежели Рудин, Лаврецкий и множество других, созданных талантливым пером Тургенева; скажем даже: трудно найти типы, более способные возбудить симпатию; но взгляните на них пристальнее, взвесьте их поступки и действия, и вы легко убедитесь, что это не более как люди распутия, люди скучающие, не видящие в жизни целей, не потому, чтобы этих целей не

Источник

Реакционная газета московские ведомости иронически писала что щедрин изобрел новый вид сатиры

Совершенно такою же деятельность эта была и в Твери, куда Салтыков был к величайшей своей радости переведен 3 апреля 1860 г., вступив в исправление должности лишь 25 июня того же года. Здесь он вел ту же самую работу, что и за два года рязанского вицегубернаторства. Для исследователей литературной деятельности Салтыкова эпохи его службы в Твери особенный интерес представляет изучение редактировавшихся им «Тверских Губернских Ведомостей», о которых, впрочем, можно лишь повторить то, что было сказано выше о «Рязанских Губернских Ведомостях». Несомненно, что несколько анонимных статей и в этом официальном губернском органе были написаны Салтыковым; но мы сейчас увидим, что именно в это время, в 1861 году, Салтыков развил довольно кипучую публицистическую деятельность на столбцах не провинциальной, а московской прессы.

Изучение подписанных Салтыковым, как редактором, номеров «Тверских Губернских Ведомостей» 1860–1862 гг. представляет интерес в другом, биографическом отношении: смена подписанных и неподписанных Салтыковым номеров этой газеты позволяет установить частые отпуски Салтыкова — по всей вероятности, и в Москву, и в имение своей матери, где прошло детство Салтыкова. Первый номер губернских ведомостей Салтыков подписал 2 июля 1860 г. (№ 27), и затем до конца года им были подписаны No№ 27–36, 40–42,46 — 49, 51–53. В следующем году Салтыковым были подписаны No№ 1, 8 — 16, 18–21. После этого последнего номера, подписанного 27 мая 1861 года, Салтыков до конца своего пребывания в Твери не принимал никакого участия в редактировании этого официального листка. Интересно отметить, что именно с апреля 1861 года началось печатание ряда его публицистических статей в московских газетах.

Приведенные выше данные показывают, что Салтыков был в отлучке из Твери между 3 сентября и 1 октября, 15 октября и 12 ноября, 3 декабря и 17 декабря 1860 года и между 7 января и 25 февраля, 22 апреля и 6 мая 1861 года. Начиная с мая месяца Салтыков, повидимому, все более и более отходит от административных дел; в связи с публицистической деятельностью этого года у него зарождаются совсем иные, не служебные планы: выйти в отставку и самому стать издателем и редактором журнала, который он собирался издавать в Москве вместе с Унковским и Головачевым, вождями «тверских либералов». Об этом журнале речь впереди; здесь нам достаточно указать на тот факт, что тверской вицегубернатор Салтыков шел рука об руку с представителями тверской оппозиции, что несомненно предрешало вопрос об окончании административной карьеры Салтыкова [115]. Как мы уже знаем, он «по болезни» вышел в отставку 9 февраля 1862 года — как раз в то самое время, когда разыгрался знаменитый эпизод с арестом и преданием суду главных руководителей тверских либералов.

Так закончилась служебная деятельность Салтыкова на посту вице-губернатора; нам остается познакомиться с его публицистической деятельностью 1861 года, чтобы заключить этим рассказ о провинциальной службе Салтыкова и его основных общественных взглядах этого времени, очень ярко отразившихся и в его литературных произведениях этих годов.

Когда Салтыков был еще в Петербурге чиновником особых поручений при министерстве внутренних дел, он написал в 1857 году замечательную записку «Об устройстве градских и земских полиций», подробно изученную К. Арсеньевым и изложенную в его «Материалах». В записке этой Салтыков восставал против административной централизации, сравнивая бюрократическую централизацию с иезуитским орденом. «И там, и тут, — писал тогда Салтыков, — царствует общее недоверие и пастырей к пастве, и пастырей между собою. И там, и тут всё до такой степени искусственно, что не знаешь, чему более удивляться: терпению ли людей, которые придумали призрачную машину, не имеющую никаких корней в природе человеческой, или долговечности этой машины, которая, несмотря на всю свою противоестественность, продолжает и до днесь существовать и пользоваться правами гражданственности». Представители бюрократии, отдельные агенты правительства, сплошь и рядом являются врагами правительства, ежечасно подрывая доверие к нему народа. В высшей степени интересно, что в виде примера Салтыков приводит положение следственной части, отличительной чертой которой считает необузданный произвол следователя. Салтыков вспоминал при этом свои собственные недавние подвиги, как следователя по делу о расколе. Общий вывод записки — признание бюрократизма основным злом русской государственной жизни.

Эта характернейшая и крайне смелая по тому времени записка не помешала Салтыкову получить место рязанского вице-губернатора; но мы уже знаем, что такое значительное место в бюрократическом механизме Салтыков занял в ту эпоху общественного и государственного развития России, когда жизнью было выдвинуто парадоксальное противопоставление либеральной бюрократии и крепостнического земства. Неудивительно поэтому, что не отказавшись ни в чем основном от своих взглядов, изложенных в записке 1857 года, Салтыков стал несколько иначе характеризовать роль бюрократии в ее деле осуществления крестьянской реформы шестидесятых годов. С особенной ясностью эти взгляды Салтыкова проявились и в его художественных произведениях той эпохи, в которых сказывается прежнее беспощадно ироническое отношение к бюрократии, и в его публицистических статьях 1861 года, в которых Салтыкову пришлось бороться с представителями крепостнической земщины. Эта борьба на два фронта определяет собою и служебную и литературую деятельность Салтыкова 1858–1862 годов.

О художественной деятельности Салтыкова этих годов речь будет в следующей главе; здесь же остановимся на его газетных полемических статьях 1861 года. Таких статей нам известно всего шесть:

1. Об ответственности мировых посредников.

«Московские Ведомости» 1861 г., № 91 (от 27 апреля).

2. К крестьянскому делу.

«Московские Ведомости» 1861 г., № 94 (от 30 апреля).

3. Несколько слов об истинном значении недоразумений по крестьянскому делу.

«Московские Ведомости» 1861 г., № 128 (от 11 июня).

4. Ответ г. Ржевскому.

«Современная Летопись» 1861 г., № 26 (июнь).

5. Где истинные интересы дворянства?

«Современная Летопись» 1861 г., № 42 (октябрь).

6. (Второй ответ Ржевскому).

Остался ненапечатанным в рукописях Салтыкова.

Мы вкратце познакомимся со всеми этими статьями Салтыкова, которые помогут нам окончательно установить основные его общественные взгляды эпохи последнего года службы его тверским вице-губернатором.

«Письма», т. I, No№ 11 и 12

Прошел лишь месяц после прибытия Салтыкова в Тверь, как он писал оттуда Анненкову: «Мне в настоящую минуту так гадко жить, как вы не можете себе представить. Тупоумие здешних властей по крестьянскому делу столь изумительно, что нельзя быть без отвращения свидетелем того, что делается. Думаю к осени совсем рассчитаться со службой…» («Письма», т. I, № 16)

Источник

Текст книги «Литература (Русская литература XIX века). 10 класс. Часть 2»

Автор книги: Коллектив Авторов

Жанр: Учебная литература, Детские книги

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
1826–1889

Художественный мир писателя

«Воин будет!» – сказал, по преданию, священник тверского села Спас-Угол, крестивший новорожденного младенца Михаила. Но если родители, помещики Салтыковы, после такого пророчества мечтали для наследника о военной карьере или уж, по меньшей мере, о «генеральстве» в каком-нибудь департаменте, то сын жестоко обманул их надежды и пошел войной не на что иное, как на вырастившую его среду заядлых крепостников.

Золотого детства Салтыков не изведал. Первое воспоминание: «Помню, как меня секут, кто именно, не помню, но секут как следует розгою…» Рано столкнулся он и с «ужасами… крепостной кабалы», нередко становясь свидетелем будничных, домашних расправ властной матери с провинившимися дворовыми, а то и более изощренных наказаний. «У конюшни, на куче навоза, привязанная локтями к столбу стояла девочка лет двенадцати… Рои мух… облепляли ее воспаленное, улитое слезами и слюною лицо…» – припомнится ему десятки лет спустя.

К счастью, «животворным лучом», посеявшим в сердце «барчонка» «зачатки общечеловеческой совести», стало Евангелие, заставившее увидеть в рабах таких же людей, как ты сам.

В пору же обучения в московском Дворянском институте (бывшем Благородном пансионе, взрастившем Жуковского, Грибоедова, Лермонтова), а затем в Царскосельском лицее на эту взрыхленную почву юной души упало «полное страсти слово Белинского». Сосредоточенный и сумрачный лицеист, каким он запомнился мемуаристам, не только усердно читал великого русского критика, но и слышал и воочию видел Белинского, бывая в доме одного из друзей.

Эти и другие впечатления 1840-х годов спасительно противостояли «Наставлениям для образования воспитанников военно-учебных заведений» (к ним в 1822 году был причислен и Лицей): «Совесть нужна человеку в частном, домашнем быту, а на службе и в гражданских сношениях ее заменяет высшее начальство».

Некоторое время «сумрачный лицеист» был и среди посетителей известного, позже жестоко разгромленного кружка Михаила Петрашевского, где, как будет сказано в одном из произведений Салтыкова, «обсуждались самые разнообразные и смелые вопросы политики и нравственной сферы». (Подробнее об этом кружке вы узнаете из главы учебника, посвященной творчеству Ф. М. Достоевского.)

Дебютировал в печати Салтыков стихами (1841), о которых впоследствии вспоминал с крайней досадой. Не имела успеха и повесть «Противоречия» (1847). Зато подлинный читательский интерес, пугливые пересуды и, наконец, вскоре налетевшую на автора грозу вызвала вторая повесть – «Запутанное дело» (1848). Она была написана под влиянием Гоголя. Сцены безнадежных поисков «места» ее бедным героем, Иваном Самойлычем Мичулиным, напоминают визит Акакия Акакиевича Башмачкина к «значительному лицу». Так же лишается он шинели и умирает.

Повесть касалась острых социальных вопросов. В предсмертном бреду герою являлась огромная пирамида, составленная «из бесчисленного множества людей», в самом низу которой ютится он сам, «так что голова Ивана Самойлыча была так изуродована тяготевшею над нею тяжестью, что лишилась даже признаков своего человеческого характера». (Подобный образ социальной пирамиды был распространен в литературе утопического социализма.)

В обстановке начавшейся в 1848 году в Западной Европе революции эта повесть была воспринята, по словам литератора П. А. Плетнева, чуть ли не как проповедь «необходимости гильотины для всех богатых и знатных».

Салтыков, служивший после окончания Лицея в канцелярии Военного министерства, был арестован и вскоре выслан, очутившись на семь лет в «вятском плену». Так называл он свое пребывание в весьма далеком по тем временам городе, который вскоре станет фигурировать в его прозе под названием Крутогорска.

Вятка и правда стоит на крутом берегу одноименной реки, но смысл такого «переименования», скорее всего, иной. Жизнь и быт глухого провинциального города и всей громадной губернии, неизбежное столкновение с местной «фауной» – «чиновниками-осетрами», «чиновниками-щуками» или даже пронырливыми «чиновниками-пискарями», с вездесущим произволом и взяточничеством, пустое времяпрепровождение за вином и картами, «сплетни», «шпионство и гадости», о которых глухо упоминается в письмах ссыльного родным, – всё это поистине крутые горки, способные, согласно пословице, укатать любого доброго молодца.

Сам же Михаил Евграфович выказал на службе в Вятке всю свою энергию и трудоспособность – ибо он был убежден, что можно везде «быть полезным, если есть хотение и силы позволяют». Когда он сообщает, что «целых восемь лет… вел скитальческую жизнь в глухом краю», – это отнюдь не одна из тех гипербол, которые в будущем станут типичны для его стиля. Судебные следствия и ревизии, сопряженные с долгими и дальними поездками, рассмотрение многообразнейших жалоб и прошений, даже «сухие» статистические отчеты стали для молодого энергичного человека не просто ступеньками для быстрой карьеры. Они помогли ему глубоко постичь реальную жизнь, чрезвычайно отличную даже от той, какой ее рисовали самые прогрессивные книги, статьи того времени. Томительный вятский плен обернулся великой, незаменимой школой жизни.

Итогом «обучения» в этой школе и явилась первая прославившая Салтыкова книга – «Губернские очерки» (1856–1857), написанная от имени отставного надворного советника Щедрина (вскоре эта фамилия превратится в постоянный псевдоним писателя). Вышедшая в пору севастопольского «Страшного суда», как именовали современники поражение России в Крымской войне, и начала «оттепели» (словцо, пущенное поэтом Ф. И. Тютчевым), книга Щедрина сама приобрела значение одного из исторических фактов русской жизни. Именно так аттестовал ее Чернышевский.

Почему Салтыков, как свидетельствуют мемуаристы, утверждал, что до Вятки писал ерунду? Прочтите «Запутанное дело» и ответьте на вопрос: как соотносится с этой категорической самооценкой утверждение Добролюбова, что для «Запутанного дела» характерно «живое, до боли сердечной прочувствованное отношение к бедному человечеству»?

Вернувшись из «вятского плена» в 1856 году, Салтыков принял самое активное участие в начатой правительством нового царя Александра II реформаторской деятельности – сначала как чиновник для особых поручений при министре внутренних дел, а затем на посту вице-губернатора в Рязани и позже в Твери. В период подготовки отмены крепостного права неизменные выступления этого либерального вице-губернатора в защиту крестьянских интересов («Я не дам в обиду мужика! Будет с него, господа, очень даже будет!» – характернейшая для него фраза) заслужили ему в помещичьей среде злобное прозвище «вице-Робеспьер». А собственная мать в сердцах однажды назвала его «волком, алчущим разорвать узы родства». Но и в радикальном демократическом журнале «Современник», в редакцию которого в 1863–1865 годах входил писатель, он стоял особняком, с нескрываемым скепсисом относясь к надеждам на скорую крестьянскую революцию и другие быстрые перемены.

«…Втискивать человечество в какие-либо новые формы жизни, к которым не привела его сама жизнь, столь же непозволительно, как и насильно удерживать его в старых формах, из которых выводит его история», – писал Салтыков-Щедрин. Фанатичные проповедники туманных «новых форм жизни» ограничивались печатными выпадами против Щедрина, иронически именуя его «чужой овцой», затесавшейся в демократический круг, важным сановником, только рядящимся в «добролюбовский костюм», а на самом деле довольствующимся «цветами невинного юмора» (так называлась крайне недоброжелательная статья Д. И. Писарева). А защитники «старых форм» не брезговали наветами и доносами на этого «чиновника, проникнутого идеями, не согласными с видами государственной пользы и законного порядка», и в 1868 году добились у царя окончательной отставки Салтыкова.

С этого времени писатель становится вместе с Некрасовым во главе журнала «Отечественные записки», и его литературная деятельность приобретает все больший размах и все большую оригинальность.

Живо откликаясь на «злобу дня», страстно вмешиваясь своими статьями и очерками в общественно-политическую борьбу, Салтыков-Щедрин не без иронии называл себя «летописцем минуты», словно бы смиряясь с мыслью о недолговечности, кратковременности написанного им.

В «Губернских очерках» Салтыков-Щедрин еще реалист натуральной школы. В более поздних его сатирических циклах, очерках и статьях возникают ситуации и типы иного рода, стилистически более сложные. Особенно ярко это прослеживается в цикле рассказов «Помпадуры и помпадурши», который создавался на протяжении десяти лет (1863–1874). Главной мишенью этой сатиры были всесильные губернаторы, поначалу изображенные в их обыденном, «натуральном» виде и описанные еще относительно незлобиво.

Однако постепенно повествование становилось все более жестким, и герои получили хлесткую кличку помпадуры. Слово это, произведенное от имени капризной и своевольной госпожи Помпадур – фаворитки французского короля Людовика XV, по созвучию объединяется с изобретенным Островским словом «самодур». «Лепет» героев становится не только все более несвязным, но и все более угрожающим, долгая беспредметная болтовня разрешается воплем: «Разз-з-орю!» Поступки же помпадуров и вовсе принимают какой-то невероятный характер, доводя до крайности, тупо копируя, а в сущности, как бы пародируя повеления свыше. «Помпадур борьбы» Феденька Кротиков, учуяв охлаждение начальства к либеральным реформам, предписывает частным приставам лучше науки «совсем истребить, нежели допустить превратные толкования». (Одно из широко употребляемых писателем иронических иносказаний: в данном случае «превратные толкования» означают идеи, противоречащие правительственной политике, а порой под ними подразумеваются «неблагонамеренные» взгляды.)

Сравните между собой первые и последние рассказы цикла «Помпадуры и помпадурши». В чем разница между выведенными там персонажами? Реакционная газета «Московские ведомости» иронически писала, что Щедрин «изобрел» новый вид сатиры – не карающей, а предупредительной. Указывает ли это на действительный недостаток щедринской сатиры или, наоборот, на ее достоинство?

Именно сатира с ее склонностью к гротеску, к предельно условным образам стала той художественной формой, которая позволила писателю решить поставленную им содержательную задачу.

Увеличительное стекло щедринской сатиры оказалось удивительно ко времени. Оно помогало читателю ориентироваться и разбираться в фантасмагорической пестроте самой действительности. Помещики, которые при всех правительственных поблажках ощущали, что почва неумолимо уходит у них из-под ног, купцы и фабриканты, которых «благородное сословие» еще вчера презирало, а ныне начинало им тоскливо завидовать, придворная и бюрократическая камарилья, стремительно размножавшееся племя адвокатов и газетчиков, охотно торговавших своими услугами, – все это сплеталось в замысловатый клубок.

Щедрин одним из первых понял, что «взбаламученное море» тогдашней русской действительности вызвало не просто азартную погоню за быстрой наживой, «спекулятивную лихорадку» (по выражению Гончарова), но и резкую деформацию нравственных норм, выдвижение новых столпов и кумиров общества. Это нравственное смятение, доходившее до самого снисходительного отношения к любым средствам, которыми достигался успех, нашло в Щедрине и великого диагноста, как однажды назвал его знаменитый ученый И. М. Сеченов, и обличителя.

Очерк под недвусмысленным названием «Хищники» предварен саркастически звучащим эпиграфом: «Пою похвалу силе и презрение к слабости». На самом же деле и в этом очерке, и в других в беспощадном и неприглядном свете предстает как раз «сила». Например, финансист Порфирий Велентьев, создатель проекта беспошлинной двадцатилетней эксплуатации казенных лесов «для непременного оных… истребления» («Господа ташкентцы», 1869–1872), купец Дерунов, герой очерка «Столп» (из цикла «Благонамеренные речи», 1872–1876), убежденный: «сколько ни есть карманов, все они теперь мои стали». Носящий не менее выразительную фамилию купец Разуваев («Убежище Монрепо», 1878–1879), по выражению сатирика, путает отечество с начальством, а к подлинному отечеству относится как к «падали, брошенной на расклевание ему и прочим кровопийственных дел мастерам».

Почему именно сатира позволила Салтыкову-Щедрину решить стоявшие перед ним содержательные задачи?

Салтыков-Щедрин неуклонно развивался – от публицистически-сатирических циклов к форме романа-фельетона, романа-обозрения с более детально разработанной и причудливой фабулой.

Даже путевые очерки о Западной Европе вырастают под пером Щедрина в книге «За рубежом» (1880–1881) в нечто необычное по жанру, близкое по форме к роману.

Цикл очерков «За рубежом» недаром стал одной из великих русских книг о Западе. В ней действительно с замечательной зоркостью и дальновидностью запечатлены и самодовольный Берлин, вышедший победителем в нескольких недавних войнах и помышляющий о новом «человекоубивстве», и «безыдейная сытость» французской «республики спроса и предложения».

При этом книга в значительной своей части посвящена России, и отечественные «сюжеты» едва ли не превосходят зарубежные яркостью и драматизмом. Тут и фантастические сновидения. О внешне трагикомическом, но, в сущности, очень глубоком по смыслу разговоре-диспуте между немецким мальчиком в штанах и русским без оных. О Торжествующей Свинье, которая олицетворяет набиравшую силу оголтелую реакцию. Тут и злоключения либеральной интеллигенции – от провинциального учителя Старосмыслова, чуть не засланного начальником в далекую Пинегу, до самого рассказчика. Во время своих странствий он встречается с такими чудовищными монстрами, как «бесшабашные советники» Удав и Дыба и граф Твердоонто. Одна же из последних глав книги, где рассказчик, возвращаясь на родину, вынужден выслушивать поучения и укоры некоего попутчика («Однако… вы не патриот!»), невольно напоминает разговор Торжествующей Свиньи с Правдой («Изменники вы, как я на вас погляжу… ась?»).

Задание повышенной сложности. Прочтите книгу очерков «За рубежом». Проследите, как эти очерки постепенно превращаются в главы мозаичного романа.

Вершиной изобретенного Щедриным новаторского романного жанра стала «Современная идиллия» (1877–1883). Сюжетом книги является история похождений, а в сущности – «нисхождения», рассказчика и Глумова. Образ Глумова почерпнут из пьес А. Н. Островского – с ними вы познакомитесь попозже. Щедрин вообще нередко использовал в своих произведениях созданные другими авторами персонажи, в которых открывал и развивал не замеченные их творцами «готовности». (Это понятие он ввел в «Помпадурах и помпадур шах».)

Глумов – едва ли не самый частый гость на щедринских страницах: он фигурирует в целом ряде произведений – «Между делом», «Письма к тетеньке», «Пестрые письма»… Но в «Современной идиллии» его образ приобретает особую рельефность и выразительность. Это неизменный друг и собеседник рассказчика, переживший одинаковую с ним эволюцию – от пламенных, хотя и неглубоких восторгов первых реформаторских лет до горестного разочарования в их итогах. Умный, не лишенный цинизма, напуганный крепнущей реакцией, в опасную минуту готовый трусливо откреститься даже от остатков былых идеалов, он вместе с тем весьма проницательно, горько, а порой ернически оценивает и все происходящее, и свое собственное поведение. Глумов испытывает тайные угрызения совести и временами способен на недолгие вспышки бунта. Когда же Глумова что-нибудь особенно сильно задевает за живое, в его речах возникают интонации и мысли, близкие авторским.

Мрачной иронией звучит название романа: оказывается, достичь безмятежного, идиллического житья можно лишь отказавшись от малейшего намека на какую-либо общественную деятельность, от самого робкого сочувствия микроскопическим переменам, вообще от сколько-нибудь осмысленного существования. Так, Глумов начинает новую жизнь, «тщательно очистив письменный стол от бумаг и книг» и превратив его в «порожнее пространство». Таким же пустым обречено стать и само человеческое сердце, где, как и в обывательском доме, не должно быть места уголку, недоступному для полицейского догляда.

Помимо смелого выхода за жанровые рамки традиционного романа, Щедрин прибегал и к его обычной форме, например в одном из самых известных своих сочинений «Господа Головлевы» (1875–1880). Однако и здесь он поступает как реформатор и отказывается от такого почти непременного элемента романного жанра, как любовная фабула.

У этой книги был определенный полемический запал. В послереформенную эпоху стали появляться произведения, заметно идеализирующие «доброе, старое время». «Мы помним картины из времен крепостного права, написанные á la Dickens[2] 2
В стиле Диккенса (франц.).

В книге сатирика претворился комплекс идей, давно поднятых в его публицистике. Обильный материал и яркие краски для изображения помещиков-крепостников дала писателю его собственная семья. И в первую очередь мать – Ольга Михайловна Салтыкова, чьи черты проглядывают в персонажах нескольких его рассказов и повестей, начиная с самых ранних.

У героини романа «Господа Головлевы», матери семейства Арины Петровны, слово «семья» с языка не сходит, но судьбы домашних оставляют ее совершенно равнодушной. «Она только тогда дышала свободно, когда была одна со своими счетами и хозяйственными предприятиями, когда никто не мешал ее деловым разговорам с бурмистрами, старостами, ключницами и т. д.». Можно сказать, что в этой фразе, мимоходом оброненной в начале книги, таится зерно всей будущей семейной трагедии – все большего охлаждения естественных родственных чувств, доходящего до совершенного взаимного отчуждения и даже злейшей ненависти.

Ее сын – Порфирий Владимирович (у него тоже был реальный прототип – старший брат писателя Дмитрий Евграфович, с детства получивший прозвище Иудушка) начисто лишен всяких родственных душевных движений и привязанностей. Между тем даже Арина Петровна на старости лет все же испытывала тревогу за будущее осиротевших племянниц, о которых прежде отзывалась как о «щенках», навязанных ей на шею…

Чиновник до мозга костей, закоренелый за десятки лет службы в департаменте крючкотвор и пустослов, Иудушка и в собственной семье ведет себя соответственно. Елейно и ханжески поучая всех поступать «по-родственному», он не только обирает мать, но и «почтительно» требует от нее мелкой и оскорбительной отчетности по хозяйству и фактически выживает ее из дому. Он ждет смерти брата, чтобы завладеть его имением, доводит до самоубийства сына, женившегося без дозволения и мстительно оставленного без всякой помощи.

Когда Арину Петровну в конце настигает страшная месть, она начинает осознавать «во всей полноте и наготе итоги… собственной жизни». Ходивший в «постылых» сын, Степка-Балбес, спился. Глубоко и оскорбительно равнодушен к родным Павел, в свои предсмертные дни потрясший мать грубым отказом доверить ей деньги, которые иначе неминуемо должны достаться ненавистному ему Иудушке…

И. С. Тургенев видел в трагическом старческом прозрении Арины Петровны шекспировские черты. На такую же высоту подымается и финал Иудушки.

Сравните внешне столь несхожие характеры Павла и Порфирия Головлевых. Нет ли в «глупо-героическом романе», который создает в своем воображении Павел и в котором он одерживает верх над братом, общего с тем «омутом фантастических действий и образов», в который постепенно погружается Иудушка? Чем отличается образ Иудушки от традиционных образов лицемеров?

Источник