зачем в тюрьме протыкают руку
Зачем заключенные наносят себе увечья
Во время заключения Владимир Переверзин, отсидевший 7 лет по делу ЮКОСа, нелегально вел записи о жизни в неволе. «Сноб» публикует одиннадцатый рассказ — о том, почему заключенные калечат себя
Поделиться:
Начало цикла читайте здесь:
Зачем осужденные объявляют голодовки, режут вены и вспарывают животы? Где находится предел человеческого терпения? Что вынуждает людей идти на такие отчаянные поступки?
Однажды в колонии ко мне подошел один заключенный за советом. Местные оперативники, предварительно его избив и пригрозив изнасиловать, предложили товарищу выгодную сделку: взять на себя вину в некотором преступлении. «Что тебе стоит, — убеждали его оперативники, — много не добавят, максимум полгода! А мы тебя на УДО отпустим».
И действительно, всем же будет хорошо! Оперативники получат премию и очередное воинское звание за хорошую работу, а осужденный выйдет раньше на свободу.
Рецидивист, недавно освободившийся из мест лишения свободы, Андрей был удобной целью и легкой добычей. Его заставляли признаться в убийстве. Особого выбора у него не было. Разрезав живот, он вывалил свои кишки. Это не была попытка самоубийства, а лишь отчаянный поступок, чтобы уехать из СИЗО в больницу. Надо сказать, что о пытках в этом заведении, расположенном в поселке Пакино Владимирской области, ходили легенды. Андрей был далеко не единственным заключенным, решившимся на такой поступок. Его история произвела на меня сильнейшее впечатление. Я был потрясен. Тогда я еще не мог предположить, что смогу решиться на подобный поступок, а Андрей в некотором роде станет моим наставником и идейным вдохновителем.
— Главное — не повредить кишки, — учил меня он, — и не ешь много, резаться надо на голодный желудок!
— А что было потом, когда тебя заштопали? — поинтересовался я.
От осужденных я слышал много историй о разрезанных венах, вспоротых животах, перерезанном горле. Кто-то это делает для вида, а кто-то с самыми серьезными намерениями и далеко идущими планами. Как правило, зэки калечили себя, чтобы уехать из зоны и попасть в тюремную больницу. История знает массу более экзотических способов покалечить себя: заключенные глотали гвозди, иголки и прочие предметы. Проглотишь — и тебя спасет только операция.
В связи с изменениями в законодательстве у меня неожиданно снизился срок, изменился режим и появилась теоретическая возможность условно-досрочного освобождения. Из колонии строгого режима меня перевели в колонию общего режима в город Владимир, где у меня началась самая настоящая война с администрацией. Отпускать меня на УДО тюремщики категорически не хотели. Стоило мне написать ходатайство на УДО, как я сразу превратился в нарушителя режима. С такой вопиющей несправедливостью смириться я не смог и подал на администрацию в суд, пытаясь оспорить наложенное на меня взыскание. Такого тюремщики не прощают. Был разыгран целый спектакль, и у меня появилось еще два взыскания. Но и этого им показалось мало. Со мной решили расправиться руками заключенных, настроив против меня весь отряд. Мужиков, бесплатно вкалывающих день и ночь, лишили возможности дневного отдыха, свалив все на меня.
— Все ваши проблемы из-за Переверзина, — объявили тюремщики всему отряду. — Это он чем-то недоволен и жалуется на нас! Вот с ним и разбирайтесь!
Ко мне потянулись гонцы.
— Не надо ставить личное выше общего, из-за тебя страдает весь отряд, — пытались убедить меня зэки. Начались провокации. Меня хотели спровоцировать на драку с другими заключенными, избить и добавить срок.
Понимая, к чему все идет, и ни секунды не сомневаясь в реальности угроз, я принял решение. Хотелось жить, но жалобу из суда отзывать я не собирался. Что делать? Надо было срочно сделать так, чтобы меня увезли из этой ненавистной колонии.
«Владимир Иванович», — ору я и выхожу из строя, считая шаги
Я долго ломал голову, на каком способе остановиться, и после глубоких раздумий сделал нелегкий выбор. Меня терзала мысль о том, что подумает мой сын, если попытка окажется неудачной, а точнее, слишком удачной. Я не хотел, чтобы меня считали самоубийцей. Мой план был расписан буквально по шагам.
Осуществить задуманное я решил на вечерней проверке. Был сумрачный зимний день, шел мокрый снег. В ожидании звонка осужденные спокойно прогуливаются по небольшому дворику. Зазвенит звонок, зэки встанут в строй, и начнется проверка. Я спокойно прогуливался среди зэков и делал вид, что участвую в разговоре. На самом деле я не слышал, что они говорят, я был весь в своих мыслях и планах. Под застегнутой телогрейкой — голое тело. Роба расстегнута и подвернута так, чтобы не мешать задуманному. Холодный ветер покусывал кожу. В правой руке между пальцами я сжимал лезвие, заранее вытащенное из станка для бритья. В нагрудном кармане было спрятано еще одно, запасное, заготовленное на всякий случай. Послышался звонок. У каждого зэка свое место в строю. Мы построились. Сердце бешено колотилось, мне не хватало воздуха.
«Иванов!» — кричит дежурный.
«Петр Николаевич», — отвечает осужденный и выходит из строя. Я слышу фамилии: Николаев, Лизочкин, Панин.
Следующей идет моя фамилия. «Переверзин», — доносится до меня.
«Владимир Иванович», — ору я и выхожу из строя, считая шаги. Раз, два — повернувшись спиной к дежурному, я удаляюсь из строя, на ходу расстегивая телогрейку.
Три, четыре — я с удивлением смотрю на свой оголенный живот и лезвие в правой руке.
Пять, шесть — лезвие входит в живот, словно в масло.
«Ну что ты, Переверзин, нехороший человек, нам гадил, жаловался на нас?»
Далее я вижу все будто со стороны — откуда-то сбоку и сверху. Изумленные лица дневальных, с застывшими в криках ртами. Дневальные со всех ног несутся ко мне, окружают, набрасываются на меня. Силы явно неравны. Да и нет у меня сил и, наверное, желания сопротивляться, и я лишь слабым голосом хриплю: «Свободу политзаключенным. »
Раны оказались недостаточно серьезными, и все осталось на своих местах. Внутренности на своем месте, а я на своем, в колонии. Правда, уже в другом отряде — одиннадцатом: с улучшенными условиями содержания осужденных. На память о произошедших событиях у меня на животе остались небольшие шрамы.
Мне недолго довелось наслаждаться улучшенными условиями одиннадцатого отряда, и вскоре я опять засобирался в дорогу. Меня опять переводили в другую колонию. На прощание меня вызвал заместитель начальника колонии по оперативной работе капитан Рыбаков и сказал: «Ну что ты, Переверзин, нехороший человек, нам гадил, жаловался на нас? Мы здесь совсем ни при чем! Нам лично на тебя наплевать, нам из Москвы звонили и просили тебя прессануть!»
Я не сразу поверил, что у кого-то в Москве имеется такой нездоровый интерес к моей персоне.
История эта очень сильно помогла мне в дальнейшем. В следующей колонии, откуда я освобождался, тюремщики, уже зная, чего от меня можно было ожидать, опасаясь скандалов, оставили меня в относительном покое.
Зачем заключенные наносят себе увечья
Зачем осужденные объявляют голодовки, режут вены и вспарывают животы? Где находится предел человеческого терпения? Что вынуждает людей идти на такие отчаянные поступки?
Однажды в колонии ко мне подошел один заключенный за советом. Местные оперативники, предварительно его избив и пригрозив изнасиловать, предложили товарищу выгодную сделку: взять на себя вину в некотором преступлении. «Что тебе стоит, — убеждали его оперативники, — много не добавят, максимум полгода! А мы тебя на УДО отпустим».
И действительно, всем же будет хорошо! Оперативники получат премию и очередное воинское звание за хорошую работу, а осужденный выйдет раньше на свободу.
Рецидивист, недавно освободившийся из мест лишения свободы, Андрей был удобной целью и легкой добычей. Его заставляли признаться в убийстве. Особого выбора у него не было. Разрезав живот, он вывалил свои кишки. Это не была попытка самоубийства, а лишь отчаянный поступок, чтобы уехать из СИЗО в больницу. Надо сказать, что о пытках в этом заведении, расположенном в поселке Пакино Владимирской области, ходили легенды. Андрей был далеко не единственным заключенным, решившимся на такой поступок. Его история произвела на меня сильнейшее впечатление. Я был потрясен. Тогда я еще не мог предположить, что смогу решиться на подобный поступок, а Андрей в некотором роде станет моим наставником и идейным вдохновителем.
— Главное — не повредить кишки, — учил меня он, — и не ешь много, резаться надо на голодный желудок!
— А что было потом, когда тебя заштопали? — поинтересовался я.
От осужденных я слышал много историй о разрезанных венах, вспоротых животах, перерезанном горле. Кто-то это делает для вида, а кто-то с самыми серьезными намерениями и далеко идущими планами. Как правило, зэки калечили себя, чтобы уехать из зоны и попасть в тюремную больницу. История знает массу более экзотических способов покалечить себя: заключенные глотали гвозди, иголки и прочие предметы. Проглотишь — и тебя спасет только операция.
В связи с изменениями в законодательстве у меня неожиданно снизился срок, изменился режим и появилась теоретическая возможность условно-досрочного освобождения. Из колонии строгого режима меня перевели в колонию общего режима в город Владимир, где у меня началась самая настоящая война с администрацией. Отпускать меня на УДО тюремщики категорически не хотели. Стоило мне написать ходатайство на УДО, как я сразу превратился в нарушителя режима. С такой вопиющей несправедливостью смириться я не смог и подал на администрацию в суд, пытаясь оспорить наложенное на меня взыскание. Такого тюремщики не прощают. Был разыгран целый спектакль, и у меня появилось еще два взыскания. Но и этого им показалось мало. Со мной решили расправиться руками заключенных, настроив против меня весь отряд. Мужиков, бесплатно вкалывающих день и ночь, лишили возможности дневного отдыха, свалив все на меня.
— Все ваши проблемы из-за Переверзина, — объявили тюремщики всему отряду. — Это он чем-то недоволен и жалуется на нас! Вот с ним и разбирайтесь!
Ко мне потянулись гонцы.
— Не надо ставить личное выше общего, из-за тебя страдает весь отряд, — пытались убедить меня зэки. Начались провокации. Меня хотели спровоцировать на драку с другими заключенными, избить и добавить срок.
Понимая, к чему все идет, и ни секунды не сомневаясь в реальности угроз, я принял решение. Хотелось жить, но жалобу из суда отзывать я не собирался. Что делать? Надо было срочно сделать так, чтобы меня увезли из этой ненавистной колонии.«Владимир Иванович», — ору я и выхожу из строя, считая шаги
Я долго ломал голову, на каком способе остановиться, и после глубоких раздумий сделал нелегкий выбор. Меня терзала мысль о том, что подумает мой сын, если попытка окажется неудачной, а точнее, слишком удачной. Я не хотел, чтобы меня считали самоубийцей. Мой план был расписан буквально по шагам.
Осуществить задуманное я решил на вечерней проверке. Был сумрачный зимний день, шел мокрый снег. В ожидании звонка осужденные спокойно прогуливаются по небольшому дворику. Зазвенит звонок, зэки встанут в строй, и начнется проверка. Я спокойно прогуливался среди зэков и делал вид, что участвую в разговоре. На самом деле я не слышал, что они говорят, я был весь в своих мыслях и планах. Под застегнутой телогрейкой — голое тело. Роба расстегнута и подвернута так, чтобы не мешать задуманному. Холодный ветер покусывал кожу. В правой руке между пальцами я сжимал лезвие, заранее вытащенное из станка для бритья. В нагрудном кармане было спрятано еще одно, запасное, заготовленное на всякий случай. Послышался звонок. У каждого зэка свое место в строю. Мы построились. Сердце бешено колотилось, мне не хватало воздуха.
«Иванов!» — кричит дежурный.
«Петр Николаевич», — отвечает осужденный и выходит из строя. Я слышу фамилии: Николаев, Лизочкин, Панин.
Следующей идет моя фамилия. «Переверзин», — доносится до меня.
«Владимир Иванович», — ору я и выхожу из строя, считая шаги. Раз, два — повернувшись спиной к дежурному, я удаляюсь из строя, на ходу расстегивая телогрейку.
Три, четыре — я с удивлением смотрю на свой оголенный живот и лезвие в правой руке.
Пять, шесть — лезвие входит в живот, словно в масло.
«Ну что ты, Переверзин, нехороший человек, нам гадил, жаловался на нас?»
Далее я вижу все будто со стороны — откуда-то сбоку и сверху. Изумленные лица дневальных, с застывшими в криках ртами. Дневальные со всех ног несутся ко мне, окружают, набрасываются на меня. Силы явно неравны. Да и нет у меня сил и, наверное, желания сопротивляться, и я лишь слабым голосом хриплю: «Свободу политзаключенным. »
Раны оказались недостаточно серьезными, и все осталось на своих местах. Внутренности на своем месте, а я на своем, в колонии. Правда, уже в другом отряде — одиннадцатом: с улучшенными условиями содержания осужденных. На память о произошедших событиях у меня на животе остались небольшие шрамы.
Мне недолго довелось наслаждаться улучшенными условиями одиннадцатого отряда, и вскоре я опять засобирался в дорогу. Меня опять переводили в другую колонию. На прощание меня вызвал заместитель начальника колонии по оперативной работе капитан Рыбаков и сказал: «Ну что ты, Переверзин, нехороший человек, нам гадил, жаловался на нас? Мы здесь совсем ни при чем! Нам лично на тебя наплевать, нам из Москвы звонили и просили тебя прессануть!»
Я не сразу поверил, что у кого-то в Москве имеется такой нездоровый интерес к моей персоне.
История эта очень сильно помогла мне в дальнейшем. В следующей колонии, откуда я освобождался, тюремщики, уже зная, чего от меня можно было ожидать, опасаясь скандалов, оставили меня в относительном покое.
«Резали себе животы, чтобы прекратить мучения» Как пытали заключенных в СССР и почему в России этому не положили конец?
Николай I не имел зверств арестовать декабристских жен, заставить их кричать в соседнем кабинете или самих декабристов подвергнуть пыткам — но он не имел на то и надобности
А вот при Александре II, на правление которого пришелся расцвет революционного терроризма, порядки изменились. Так, мать одного из причастных к убийству градоначальника Петербурга Федора Трепова (дело Веры Засулич), вспоминала, что на следствии ее сын подвергался пыткам со стороны городовых.
Били по голове, по лицу, били так, как только может бить здоровый, но бессмысленный, дикий человек в угоду и по приказу своего начальника, человека, отданного их произволу, беззащитного и больного узника
Проведенная в доме предварительного заключения (ныне — СИЗО) прокурорская проверка слова женщины полностью подтвердила — с одобрения начальства там действительно пытали арестантов. В моменты, когда из них выбивали показания, на головы несчастным надевали мешки, чтобы их крики не были слышны на улице.
Арестантов подолгу держали в карцерах, откуда по несколько дней не выносили нечистоты, — больше всего страдали те, кого помещали в комнату наказаний, расположенную рядом с топкой. Из-за сильной жары и отсутствия вентиляции там стоял столь удушающий запах, что арестанты зачастую просто лишались сознания.
В тисках красного террора
После революции с подачи созданной в 1917 году Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) в России началась яростная борьба с недобитыми белогвардейцами и их пособниками, получившая название «красный террор». Уличенные в связях с противником граждане неизменно попадали в конвейер жутких пыток.
Тела несчастных зачастую полосовали и кололи ножами, щипцами и плоскогубцами ломали пальцы, женщин били палками, плетьми и часто насиловали. При этом свои пыточные методы существовали в Киеве.
Ради получения признаний от обвиненных в различных преступлениях их катали в бочке с гвоздями, делали им клизмы с битым стеклом, обжигали половые органы горящими свечами, ставили арестантов на раскаленные сковороды, помещали в мешок и на некоторое время опускали в ледяную воду или в кипяток.
Арестантов якобы вели на казнь и заставляли наблюдать за настоящими расстрелами. Они думали, что следующая пуля будет для них, а избежав смерти, долго не могли прийти в себя. Эту пытку следователи повторяли раз за разом — пока морально сломленные люди не начинали давать нужные показания.
Стреляют в затылок. Ноги скользят по крови. И слышу голос, как будто бы издалека — как сквозь вату: «На колени». Меня толкнули на трупы. И один шевелится еще и хрипит. И вдруг опять кто-то кричит слабо-слабо, издалека откуда-то: «Вставай живее» — и кто-то рванул меня за руку. Передо мной стоял Романовский (известный следователь) и улыбался. «Что, Екатерина Петровна, испугались немного? Маленькая встряска нервов? Это ничего. Теперь будете сговорчивее»
Порой чекисты выбивали признания из арестантов при помощи постановочной казни их жен и детей. Однако не всегда расстрелы близких были фальшивыми: одну баронессу помиловали после того, как на ее глазах убили мужа, — от ужаса и горя женщина вышла из «расстрельного подвала» седой.
По воспоминаниям других арестантов, в ходе фиктивных расстрелов их клали в один гроб с мертвецом и стреляли рядом, а потом доставали и вели обратно в камеру. Еще одним пыточным приемом была инсценировка погребения заживо: жертва проводила в гробу под землей некоторое время, после чего его откапывали обратно.
Пыточные застенки НКВД
Именно в то время появилось такое понятие, как «пыточный конвейер»: арестованного непрерывно мучили на протяжении нескольких суток (а бывало — и недель) — до тех пор, пока тот не соглашался подписать признательные показания. Выбор у жертв «конвейера» был невелик — либо поставить подпись, либо умереть.
Одной из самых мучительных пыток этой системы было долгое и непрерывное стояние на ногах — нередко в крохотной комнате (отстойнике), которая тесно набивалась десятками арестантов. Случалось, что кто-то из них умирал, но зажатое со всех сторон тело продолжало находиться в вертикальном состоянии до тех пор, пока людей не выпускали из помещения.
60 часов продержали его на ногах, пока он не упал, так как ноги опухли. У него открылся процесс туберкулеза и началось кровохарканье. Под руки Силантьева ввели в камеру, так как он уже не мог ходить. Ноги его от выстойки опухли, кровь лилась из легких. В июне 1938 года он умер
Других арестантов «убивали», чтобы затем «воскресить»: им выгибали грудную клетку вперед, а затем сильно били в область сердца и легких, парализуя таким образом на время сердечную деятельность. Затем приходило время реанимационных процедур — жертвам делали искусственное дыхание и давали нашатырь.
Материалы по теме
«Это не люди, а машины для пыток»
«Включили музыку — значит, кого-то пытают»
В самой страшной пыточной тюрьме тех времен — «Сухановке» (спецобъект №110) — во время допросов под арестованными размещали ножку табурета так, что при любом движении и попытке сесть она проникала в прямую кишку. Похожим образом попавших в застенки НКВД пытали, заставляя сидеть на доске с гвоздями.
На обычных стульях они обычно находились лишь при пытке «ласточка» (со связанными вместе головой и ногами) или же при полном запрете на любое движение — вплоть до дикого онемения спины и конечностей.
Следователи использовали арестантов в качестве пепельницы, оставляя на их телах многочисленные ожоги от сигарет, запирали их в шкафах и нишах, заставляли в течение нескольких суток стоять на коленях. Обвиненных в преступлениях пытали голодом, жаждой (предварительно накормив чем-нибудь соленым), а также бессонницей.
«Выносили трупы с отпиленными головами»
В послевоенное время накал репрессий снизился, однако именно на 1946 год пришлось начало так называемых «сучьих войн». В ходе них власти стремились искоренить касту воров в законе, при этом на стороне тюремной администрации выступали так называемые «суки».
Как правило, это были бывшие воры в законе, лишившиеся своих титулов или потерявшие их по решению сходок. «Суки» получали от тюремного начальства полный карт-бланш: они могли всячески издеваться над неугодными и убивать их самыми зверскими способами.
Трупы выносили из бараков чуть ли не каждое утро. Да не просто трупы. С переломленными ребрами, раздавленными черепами, отпиленными головами… На увечья страшно было смотреть. Казалось, люди были доставлены из какого-то подвала святой инквизиции. Их не просто били, их пытали
Проткнул руку на зоне что значит. Новый блог Олега Лурье
Где бы ни находились эти заключенные, принадлежащие к самой низшей масти осужденных (в СИЗО, колонии или тюрьме), остальные зеки их сторонятся, как зачумленных.
В определенной степени страх сближения с «опущенным» оправдан: даже простое прикосновение к такому изгою или к его вещам по воровским понятиям означает автоматический перевод «зашкварившегося» в «петухи».
Самодостаточные «прокаженные»
Психологи, проводившие в ряде российских МЛС исследования поведения заключенных, принадлежащих к различным мастям-кастам, пришли к любопытным выводам относительно самопозиционирования представителей низшей из тюремных категорий зеков – «опущенных» («петухов», «обиженных» и т.п.). Они, как правило, не хотят покидать свой, отгороженный от основной массы заключенных, мирок – с персональными углами для ночлега в тюремных камерах или в отрядах колоний, предназначенной только для них посудой и другими «выделенными привилегиями». Там их никто не трогает, они сами по себе.
Более того, «опущенные» в какой-то степени чувствуют собственную необходимость в системе тюремного мира, отдавая себе отчет в том, что их грязную работу (уборка отхожих мест, производственных помещений, чистка выгребных ям и т.д.) больше делать некому.
Между тем отгороженность «опущенных» от остальных зеков обусловлена не только и не столько брезгливостью по отношению к ним со стороны сокамерников, сколько страхом «зафоршмачиться», «загаситься», вступив в контакт с «петухами».
«Зашквариться» нетрудно
Соседство с «опущенными» в тюрьме сродни постоянной ходьбе по минному полю: боязнь «подорваться» и оказаться в одном «строю» с «петухами» преследует заключенного постоянно. В самую низшую тюремную касту могут перевести даже за разговор с «опущенным», если авторитетным зекам покажется, что осужденный слишком любезен по отношению к «петуху». У «зашкваренного» нельзя ничего брать и вообще подходить к нему слишком близко. То же самое касается и приема пищи – рядом с «петухами» и из одной с ними посуды другие зеки не едят.
В некоторых тюрьмах и зонах специальными знаками метят параши и умывальники, которыми пользуются только «опущенные». Соответственно, если кто-то иной по незнанию или рассеянности (забывчивости) воспользуется «меченым» санузлом, по воровским понятиям он будет считаться «петухом», потому что «зафоршмачился», запятнал свою репутацию.
Животный страх заключенных, сторонящихся «опущенных», обусловлен незавидной перспективой для тех, кто вольно или невольно оказывается на дне тюремной иерархии: обратной дороги оттуда нет – если заключенного «опустили», он будет пребывать в этом статусе, как говорят в тюрьме, «по жизни». С учетом того, что значительная, если не большая часть «постояльцев» российских тюрем и колоний в социальном плане для общества люди пропащие и «чалиться» в неволе им предстоит не один срок, стоит рассматривать и специфичность боязни соприкосновения с «опущенными».
Важно держаться от них подальше
Существуют простые правила, касающиеся взаимоотношений с «опущенными», которые должен знать каждый новичок. Главное из них – по максимуму дистанцироваться от этой категории заключенных. Хотя и случается, что с такого рода зеками их сокамерники вступают в половые контакты (что по тюремным законам допустимо и зазорным не считается). Более того, «паханы» могут завести себе постоянную «подружку» из числа «петухов».
Несмотря на то, что в современных российских тюрьмах эта тема, по мнению историков уголовно-исполнительной системы Д. А. Корецкого и В. В. Тулегенова, не так остра и актуальна, как, к примеру, в 1980-е годы, «институт» «опущенных» продолжает существовать, и воровские понятия, по которым человека могут низвести до этого статуса за малейший контакт с «петухом», действуют и сегодня.
Рассказ бывшего заключенного
Когда я прошел прописку в хате, бугор, которого я знал с гражданки, сделал на двоих чефира, начала рассказывать о делах на зоне, и предупредать, чего точно не нужно делать, за что опускают сразу. Говорит, главное, никогда не опускать сокамерника.
У нас на зоне любили раскинуть картишки. Наиболее удачным игроком среди мужиков, был Коля – «Совок». В своем кругу ему не было равных. Его соперники быстро «просекли» талант Совка и перестали садиться с ним за карточный стол. К тому времени, он умудрился неплохо заработать на своих друзьях по несчастью. Большинство должников, расплачивались передачами от родственников. Совок курил самые дорогие сигареты.
Совок по своей натуре был настоящим игроком. Такие не могут спокойно смотреть и не участвовать в игре. Блатные с удовольствием приняли его в свой игровой круг. А ведь до этого точно такого же парня опустили в тюрьме, начав именно с «дружеской игры».
Поначалу Совку очень везло. Он выиграл приличную сумму. Скорее всего, это было подстроено. Совок заглотил наживку, брошенную ему опытными шулерами. Следующая игра стала для него роковой. Блатные не играли на всякую ерунду. Кроме денег, в качестве средств платежа использовалась водка и наркотики.
За несколько часов ночной игры, проходившей в каптерке, Совок проиграл огромную сумму денег. В игре верховодил известный авторитет «Локоть». Именно он определил недельный срок для возвращения карточного дога. Естественно, Совок не смог за неделю достать деньги. В этих вопросах на зоне не шутят. Никакие отговорки не катят.
Парня опустили в тюрьме
Через несколько дней, после окончания срока уплаты, и по зоне пошел слух: парня опустили в тюрьме. – а точнее Совка «опустили». Об этом узнала вся зона. Зеки сразу изменили к нему свое отношение. С ним перестали здороваться и садиться рядом за стол в столовой. Наиболее отъявленные подонки, делали его жизнь еще ужасней. На Совка выливали помои, ему ставили подножки, плевали ему в спину.
От такого морального и физического пресса может сломаться любой. И так всегда — мужика опускают в тюрьме и он ломается, превращаясь или в чухана или кончая с собой, или становясь общей проституткой.
В колонию приехала многочисленная комиссия из управления исполнения наказаний. Нашли «крайних». Наказали. Уехали. Начальник колонии получил служебное несоответствие. Кум отделался строгим выговором. После этого случая, работники колонии не давали возможности спокойно играть в карты, как это было раньше. Теперь, игроков ожидало ПКТ (помещение камерного типа), куда на перевоспитание направляли отъявленных нарушителей дисциплины. А вот тех, кто мужика опустил в тюрьме, не тронули.
Камерный быт. Смотрящий. Петух
Я уже несколько раз садился за написание «конкретики», но все никак не мог изложить всего так, как бы хотелось. Потому отчасти несколько ушел в отвлеченные темы.
Именно такую картину я увидел, когда переступил порог хаты номер 105 Калининградской тюрьмы.
После короткой спокойной беседы (кто, откуда, статья) определил мне верхнюю шконку («пальму») над собой. Заварил чифирку. Когда я вскоре завалился спать (после бессонных ночей карантина), уже сквозь сон почувствовал, как он набросил на меня свое одеяло. И даже то, что я узнал о нем позже, не притупило чувство благодарности за ту проявленное сочувствие.
Тот в ответ, что он собой ничего не чувствует и останется в хате.
С усилением холодов Воха все-таки из-под шконки вылез и жил тихонько на своем шконаре, о чем-то разговаривая сам с собой. Когда в хате пили чай, ему тоже наливали в его кружку, давали сигареты. Он сам, без принуждения, регулярно подметал хату и время от времени начинал доказывать что, он не петух. Потом снова соглашался.
А посадили Воху, как оказалось, за мешок картошки. Бабулька торговала на улице, он подошел, хотел забрать у нее выручку, но ее то ли не оказалось, то ли бабулька не дала. Тогда он взял мешок картошки, который она продавала, кинул на плечи и попробовал свалить, но как раз поблизости оказался наряд милиции. На следствии он говорил, что просто помогал бабуле перенести мешок через дорогу. А как у него еще не закончилась условная судимость за хулиганство, то мешок картошки обошелся ему, вероятно, лет в несколько.
К нему в хату забрасывали тех, кто был им интересен и только первоходов, чтобы оградить Санька от нежелательных встреч.
Насильники на Зоне попадают в самую низшую касту, наравне с «петухами», они же «обиженные», «опущенные», «пидеры» и так далее. Это каста изгоев, неприкасаемых, отверженных, среди них находятся и пассивные гомосексуалисты.
Вот такая судьба ждет и Сергея Мельникова, осужденного в изнасиловании, которого не было. А ведь это может случиться с каждым из нас.