Рассказ дурь о чем
Павел Нилин, Дурь. Половинки
Отпадения в мир сладострастия
Нам самою судьбой суждены.
Нам неведомо высшее счастие.
И любить и желать — мы должны.
(Константин Бальмонт)
__________________
Шофер Коля Касаткин перед армией женится на официантке из кафе, красавице Танюшке Фешевой. Рождается дочь, а Николая забирают служить на Дальний Восток, куда он мечтает уехать после армии. В это время из дома начинают приходить противоречивые письма — от родных с известием, что жена изменяет, и от Танюшки с выражением самой искренней любви, тревоги и надежды на встречу. После возвращения сбывается все, о чем было в письмах — Танюшка самозабвенно любит мужа, но… она всё-таки изменяла ему неоднократно, практически не таясь и не осознавая своей вины. Более того, Николай случайно становится свидетелем очередной измены. Суд, развод, повторный брак героя. Мечта о Дальнем Востоке отодвигается, Николай превращается в пропойцу, новая жена, умница и красавица, старается быть доброй и справедливой. В итоге страдают все, выхода нет, открытый финал…
У меня есть одна странная особенность — когда я читаю книгу или смотрю фильм, в моем сознании параллельно создается свой собственный сюжет или сценарий, часто диаметрально противоположный оригиналу. И когда меня просят высказать свою точку зрения о прочитанном или увиденном, то суждение мое основывается именно на моих фантазиях. Так случилось и с рассказом Павла Нилина «Дурь». Фильм Иосифа Хейфица «Единственная», поставленный по мотивам этого рассказа, прошел как-то мимо меня — не видела и все! А рассказ впервые прочитала года полтора назад.
«У Павла Нилина есть один потрясающей силы рассказ, «Дурь» называется. Как раз по теме измены, женской. Меня он в свое время потряс… Невероятная штука. Черт его знает, о чем он. О любви первой? об измене? и об измене ли? и о любви ли? Я до сих пор душой не понимаю Татьяну, героиню этого рассказа! То есть, я отдаю себе отчет в том, что я полный чурбан, но — пробиться к пониманию не могу! Что-то важное от меня ускользает…»
— случайно услышала я обрывок разговора. Услышала и заинтересовалась.
И вот мое собственное впечатление полуторагодичной давности:
Определенно, в то время я была на стороне Танюшки, иначе почему рядом именно эта цитата из рассказа: «… Не такая теперь эпоха, чтоб нам, мужчинам, унижаться перед женщинами…»? И стихотворение Марины Цветаевой подтверждает то же самое:
Суда поспешно не чини:
Непрочен суд земной!
И голубиной не черни
Галчонка — белизной.
А впрочем — что ж, коли не лень!
Но, всех перелюбя,
Быть может, я в тот черный день
Очнусь — белей тебя!
Недавно я перечитала «Дурь» и попыталась заново определить свое отношение к героине. Но… меня опять подвела старая привычка перевирать авторский текст в своем воображении. Оказалось, я не увидела упоминания, что действие происходит недалеко от Москвы, и происходит оно, судя по всему, в районном центре — шестиэтажные здания с лифтами, жилые дома с удобствами превратились моей фантазией в российскую глубинку с беспробудным пьянством и блудом печально известного советского «периода застоя». «Зачем вранье пересказывать?», — вопрошал один из персонажей фильма «Доживем до понедельника». Вот и я оставлю за рамками свои завиральные идеи в трактовке поведения героев Нилина. Просто хочу отметить, что опять я была на стороне Танюшки Фешевой. Женская солидарность? Фраза: «… Не такая теперь эпоха, чтоб нам, мужчинам, унижаться перед женщинами…» — по-прежнему язвит мое сердце.
После третьего, внимательного прочтения рассказа, как говорится, с карандашом в руках, и осознания своей досадной ошибки (игра воображения), раздосадовавшись, я была готова отмести все свои версии и начать анализировать поступки героини с чистого листа, более того, присоединиться к тем, кто не видит оправдания этим поступкам. Но все же, все же…
А, может быть, это? Старичок-бухгалтер Костюков Аркадий Емельянович с пристани, который, как объяснила мужу Танюшка, «учит ее особо играть на гитаре в струнном кружке при клубе водников» — может, в нем вся разгадка, в той фразе, которую он произнес, когда Николай «застукал их с поличным»?
— Извините, — говорит, — если можете, Николай Степаныч, но я, — говорит, — не мог не уступить дамскому капризу. Такая, — говорит, — получилась у нас эмоция…
Итак — каприз и эмоция… И вот что сказала Танюшка, встретившись с мужем на суде:
— Ну что же теперь делать, если так получилось жестоко. Много горя я тебе, наверно, причинила? Но все ведь не со зла, наверно. Наверно, не со зла. И хотя я, наверно, кругом виновата перед тобой, но имей в виду, я любила все время только тебя одного. И никого другого, наверно, уж никогда не полюблю. Наверно, никогда…
Тебе удивительно, Коленька, что я говорю — наверно? А я так говорю, оттого что не уверена. Я многое еще не совсем понимаю. Ни вокруг себя, ни в себе. А врать, как другие, даже самой себе не хочу…
— Не сердись, Коленька. Не расстраивай себя, — опять сказала она. — И Костюкова не затрагивай. Все это ни тебе, ни мне не понять. Он человек необыкновенный…
Так в чем же «необыкновенность» бухгалтера Костюкова? Можно предположить, что Танюшке не хватает духовного общения. Мало-мальски просвещенный бухгалтер, играющий на гитаре и употребляющий к месту слово «сюита»… Потапов, какой-то местный начальник, тоже мог претендовать на подобную «необыкновенность».
А что же муж Коля? Что он сам знает о своей «беспутной, но честной и чистенькой» жене? Как там у них в семье с духовной близостью? Оказывается… никак! Исходя из текста, никак. О матери — есть, о жене — ничего. Психологический портрет матери нарисован им очень ярко и образно. (К слову, Николай — третий, младший сын в семье).
«…На женитьбу меня подталкивала в первую очередь моя мамаша… Словом, мамаша стремилась, как обыкновенно, поставить меня на правильную точку… Мать у нас, конечно, уж очень даже чрезвычайно нервная, одним словом — сердечно-сосудистая. И неграмотная до сих пор, но очень гордая… нам, детям своим, все-таки дала кое-какое воспитание…».
А я вспоминаю сестру героя, Манюню, и ее жениха Журченко и думаю, кто поступает честнее — профсоюзная деятельница Манюня, готовая идти замуж за кого угодно по благословению матери и с соблюдением всех норм приличия, или беспутная Танюшка? На чем воспитывались Касаткины — на нравственных принципах или на их видимости? По мне, так животный инстинкт не безнравственнее сознательного лицемерия. Николай Касаткин внутренне созрел для сопротивления давлению семьи, многое вызывает в нем неприятие вплоть до отвращения. Он уже готов защищать свой выбор, свою любимую. Другое дело, способен ли он помочь ей разобраться в себе, а вот с этим хуже.
На семейном вечере после возвращения из армейской службы:
«Мне эта сюита, откровенно говоря, была ни к чему, но поскольку Танюшке она, может быть, была интересна, я, конечно, не мог возражать».
И после похода в кинотеатр:
«А картина была на редкость печальная. И из семейной жизни. Про то, как муж бросил свою жену.
Танюшка так плакала, что лицо у нее после сеанса сделалось даже черным, поскольку потекла тушь…
— Мне, — говорит, — жалко было эту Мадлену, как она умирала… А ты сидел, я даже удивляюсь, как каменный. Неужели, — спрашивает, — тебе было не жалко ее?
— Жалко, — говорю, — но не очень, поскольку она сама была виновата. Живешь — живи. И думай, что делаешь. А она, как женщина, начала вертеться. Это, — говорю, — хуже всего.
— Но нельзя же, Коля, так рассуждать, — не соглашалась со мной Танюшка.
— Я сейчас смотрела кино, а думала все время о себе…
Это она говорила, когда мы после киносеанса уже обедали дома. И если б я знал тогда, что это наш последний с ней обед».
Разговор оборван, Танюшка опять одна со своими сомнениями и переживаниями. Не потому ли она именно в этот вечер зовет к себе «необыкновенного человека» Костюкова, что ей не с кем больше разделить свое эмоциональное состояние?
Заметьте, что в рассказе нет никаких упоминаний о родителях героини, что тоже немаловажно. Кто и как ее воспитывал, остается за рамками повествования. Я все еще пытаюсь найти для нее оправдания… Но куда девать сержанта «дядю Шурика»?.
Актриса Любовь Соколова:
«Как правило, я соглашалась играть только то, что было мне близко. Никогда не хотелось играть что-то отрицательное, резкое, злое, потому что мне это несвойственно. Как-то я снималась в фильме Иосифа Хейфица «Единственная», играла маму героя… Невестка связалась там со странным персонажем… Я все жаловалась: как же так, зачем она так сделала? А Хейфиц меня убеждал и как бы оправдывался: «Люба, ты пойми, это у нее темная любовь».
Не будем забывать, что фильм был снят все же по мотивам, сценарий несколько пригладили, причесали, исходя из требований того времени. Что же тогда говорить об оригинальном тексте, где все однозначно, определенно — поступки совершались, а не предполагались?
Однозначны поступки героини — да, изменяла… При этом любила мужа. Но читатели опять и опять задаются вопросом — почему?! Ну почему она так поступала? И не только читатели, судя по отрывку из интервью Л. Соколовой.
Вот я и провела небольшой эксперимент среди друзей и знакомых. Но для интриги и чтобы снять искажение в восприятии, которое могло бы иметь место — многие если и не читали рассказ, то фильм смотрели, хотя бы из-за Владимира Высоцкого в роли «возмутителя семейного покоя» Касаткиных — ни рассказ, ни фильм названы не были.
Была предложена сухая фабула:
Они любили друг друга, а она изменяла. Она красивая была… страдала очень, когда расстались. С ним лучше всего, а остальные так, вроде утренней зарядки легкой — для тонуса мышц (как версия). Все муж давал ей, даже с перехлестом. Ни в чем отказу не получала. Он ее муж был любимый. Оба молодые, любящие, НЕ интеллектуалы… «Секс обалденный», как сейчас говорят. Она не хотела разводиться — он настоял. Жизнь сломалась у обоих…
Корректируя ответы на вопрос «почему?» — вовремя отсекая заведомо ложные версии и нехотя подбрасывая дополнительную информацию, я получила вот такой результат, который и предлагаю вашему вниманию с разрешения авторов высказываний. Стоит сказать, что интрига была сломана очень быстро — возникло и имя автора, и название рассказа.
Мои слова, разделяющие разные мнения, это не комментарии к высказываниям, а продолжение размышлений о героях Нилина.
— Самоутверждалась, доказывала что-то себе… Она его не любила, вообще, никого не любила. А нужно ведь доказать себе, что женщина. Ну и ласки хотелось, наверное. С мужчинами было скучно сразу после этого, наверное, вот и меняла их… Чувствовать себя любимой хотелось. Отсюда и такое количество мужчин. И каждого записывала в свою собственность. А тот единственный был самым крупным приобретением, всегда тяжело терять… А еще он мог ее не удовлетворять. Не просто в сексе… Не давать ей всего, что надо было. Вот она и искала и дополучала… (Ф.)
Подвела игра «втемную», и акценты сместились на поиски причин ее измен. Не совсем правильно вопрос поставлен — досадно… «Почему измены?» — вопрос не столь важный.
— Может, тут и соль? Привыкла, что все всегда так, как она хочет… И еще — есть такое понятие как «нимфомания», медицинское кстати… Тут еще есть такое явление, как «саморазрушение»… Когда человек и знает, что поступает плохо, во вред себе, но, не имея моральных сил себя переломить или просто не понимая этого, начинает делать все еще хуже. И логикой таких людей очень, очень сложно переубедить, потому что они идут по самому простому пути для себя — уход от проблем, а не попытка их разрешения. (Д.)
Бывает так, что любящие и не подозревают-то по-настоящему о своей любви, пока она не протащит их судьбы по жизни, ломая их и круша.
Говорят, что фильм первоначально предполагал название «Единственная любовь» — но посчитали слишком затертым. Герои не нуждается в глобальном оправдании. Правда та, что «единственности» своей любви они не осознавали.
Это важно, но ответить совершенно невозможно…
Даже в фильме (по рассказам тех, кто его видел) Танюшка стояла во время свадьбы за дверью в черном траурном наряде и смотрела на Николая, и их глаза встретились в тот момент, когда кричали «Горько!». И он помертвел в тот миг, а она смотрела с болью и молча…
— Ещё версия. Она очень его любила, но однажды изменила — так сложились обстоятельства. И вот, чтобы принизить значение измены, свести этот факт к «одному из многих», она стала изменять дальше, чтобы уменьшить значимость, а, следовательно, и чувство вины от каждого отдельного случая. Убеждая себя, что это всё пустяки и не имеет ровным счётом никакого значения (Л.)
С последним, пожалуй, можно согласиться. Таня искренне полагала, что ее любовь — это самое главное, а вовсе не ее измены! А для него это были отнюдь не «пустяки».
— Ну это же литература. Она больше рефлексия самого автора в культурном контексте его эпохи, чем реальность и жизнь… Что касается Нилина — давно я его читал, более 20 лет назад. Автор хороший и, на мой взгляд, подзабыт незаслуженно. Вроде бы пишет отстраненно, на дистанции, как бы документально закрепляя увиденное, но захватывает и ловит «нечто», что и есть подлинное зерно истинного искусства. В чем-то его творчество лежит в одном поле с «Посторонним» Камю. Не в смысле стилистической манеры изложения, а в русле сквозной идеи — «человек, как жертва обстоятельств и условностей окружающей его жизни». Так и у Нилина в «Дури», «Испытательном сроке», «Жестокости». Почему она так поступала? А Нилин и сам не мог ответить на этот вопрос. Да и не ставил такой задачи. Она у него была иная — поставить публично вопрос. Вопрос о месте сексуальной культуры в жизни человека. Поставить так, как это может делать только писатель — ситуацией и открытой многозначностью. Если вспомнить то время (когда он писал) и вообще историю русской культуры с ее проблемой «табуирования секса», его культурной нелегализации как составной и важнейшей части жизни человека, то рассказ попал в «яблочко». Вот и мы поймались на него, до сих пор спорим — почему? Ну, а если «оживить» нилинскую героиню… на мой взгляд, здесь все-таки репрессивная роль сложившейся социальной морали и ее отношения к сексу. Ведь интимные отношения — это целая мистерия эмоциональных переживаний, фантазий, ожиданий, романтических представлений и прочего замечательного. Вот чего-то ей и не хватало в этом. А признаться боялась и себе, и ему. Вот этот страх разговора о желанном спектакле-сексе друг с другом, психологическая боязнь неприятия многие семьи в этом плане у нас сгубил. Дело очень тонкое… Да и ранимое… В общем, ей нужен был в первую очередь ПРАЗДНИК, СОБЫТИЕ… (А.)
Затертая фраза гласит, что браки совершаются на небесах. Наверное, далеко не все браки, но в этой мудрости схвачено нечто очень важное. Зато измены стоят на грешной земле обеими ногами. Действительно, конфликт ада и рая в их единстве…
Фильм значительно отличается от первоосновы. Хейфиц сознательно сместил акценты, что сказалось и на названии — «Единственная», то есть, это ОНА у него единственная, именно ЕМУ суждено страдать, именно ЕГО это боль. А ведь в рассказе всё не так. Его, Николая, не способна отвлечь на себя даже идеальная Наташа. Танюшка, у которой вначале «глаза уже как потухшие лампочки: как потухли они тогда в народном суде, так и остались в таком состоянии», через некоторое время «уже не очень молодая и теперь отчего-то совсем некрасивая, будто нехотя разносит по столам еду и выпивку». Всех ее любовников, певунов и гитаристов, как будто водой смыло — не до них ей. Николай — «в прежнее время все к чему-то стремился, хотел чего-то достичь». Теперь же он иногда сам пугается «этой своей злобы, которая точит исподволь сердце», и не может он «никуда спрятаться от самого себя, вот от такого, с тяжелым, свинцового цвета лицом, которое смотрит на меня по утрам из зеркала». И вот теперь она говорит ему: «Не могу, не хочу тебя видеть. Ты противен мне. И этот виноград из твоих рук мне противен…»
Совершенно однозначно, что она воспринимает его как предателя! Понимаете? Не он — ее, распутницу этакую, а она — его, верного и наивного! И вот в этом-то и заключается тот парадокс Нилина, который не решился развить Хейфиц.
Фильм — это банальная драма, и суть его отражает рекламный плакат, где персонаж Высоцкого (а где он в рассказе, кстати?), словно злой демон разрушения, нависает над несчастной молодой парой. Ерунда всё это! Все высоцкие в рассказе — проходные фигуры, и ничего-то от них не зависит.
Она именно что любит, и больше того — она остро эту любовь осознает! Почему она отдается другим — вопрос, несомненно, интересный. Но для Павла Нилина этот вопрос, конечно, является второстепенным. Половинки это… (СБ)
А что же я сама? А сама я, вопреки очевидному, хотела оправдать Танюшку Фешеву, привести ее в соответствие с цветаевскими стихами. И до сих пор хочу, сколько б я не слышала иных мнений. Молодое, красивое животное, живущее инстинктами? Пожалуй, да. А кто помог ей, что называется, обрести душу? О родителях в рассказе ни слова — их не было на вечеринке по случаю возвращения Николая. Сирота? Не исключено. Свекровь изначально была не расположена к «невестке из кафе». Муж считал, судя по всему, что с моральными принципами рождаются. Был бы более образован — сказал бы, что нравственность имманентно присуща личности, а не формируется социумом, перенеся опыт своей семьи с элементами матриархата на Танюшку. Более-менее образованные поклонники? Так именно в силу этой «образованности», мне кажется, они и получали «доступ к телу», пользуясь тем, как легко можно было попасть в ее глазах в категорию «необыкновенных». И это, увы, все, что косвенно говорит в пользу моей героини, — то, что я могу выставить на суд общества в качестве ее адвоката. Все остальное в рассказе свидетельствует против нее, включая ее собственную дочь.
«Не судите и не судимы будете…», «… Ибо не ведают они, что творят» — цитаты из Библии не приносят облегчения попавшим в непростую жизненную ситуацию.
Да, как понятно, как близко мне стихотворение Владимира Солоухина, написанное в 1960 году! Мы, «советские дети», воспитывались на подобных стихах в обществе, в котором «хорошие» женщины обязаны были умереть, но не дать поцелуя без любви. В контексте такого воспитания и общеизвестное выражение «У нас секса нет!»
Вон с этой женщиной я долго целовался.
Я целый день с ней жадно целовался.
И вот живу. И вот гляжу, скучая,
На небо в однотонных облаках.
А на душе пустынно и неярко,
Как будто я совсем не целовался.
И пресно. И умыться не мешало б.
А душу сполоснуть горячим спиртом,
Граненый опрокинувши стакан.
Но у того же Солоухина есть другое стихотворение, написанное на три года раньше — осязаемо чувственное, насквозь пропитанное чувственностью!
. Ждет женщина любви.
Раздетая бесстыдно,
Вся жаркая,
Вся в чутком трепетанье,
В избытке юных,
Самых светлых
Сил.
Вот такие два полюса, между которыми мечутся мужчины и женщины…
С одной стороны — И вот живу. И грудь полна восторга, И легкое кружение…
С другой — Ждет женщина любви. Раздетая бесстыдно, Вся жаркая…
Не случайно, мне кажется, Коля Касаткин так и не смог полюбить свою вторую жену, Наташу, которая так подходила под первое стихотворение Солоухина.
«И хороша собой. И хозяйка замечательная. И о муже печется. И родню уважает. Ну что еще, кажется, надо? А я — в расстройстве. Даже не знаю, как объяснить…».
А что же «идеальная» вторая жена? Есть две фразы у Нилина, которые не позволяют воспринять ее в качестве простого символа идеального, иллюстрации того, что «не по хорошу мил, а по милу хорош».
После того, как Николай отказался еще раз навестить в больнице Танюшку:
— Странно, — опять говорит Наташа. И вроде того что еще что-то хочет сказать, но, похоже, стесняется, что ли…
И после визита к доктору:
— Нам спокойствие только нужно в нашей семейной жизни. А его нет…
«Боже мой, да я бы, кажется, все отдал теперь, чтобы еще хоть раз вот так растерянно постоять возле нее. И чтобы вот так же светились ее большие глаза и пахло парным молоком и березовым соком и еще чем-то милым от ее ушей и губ и волос».
«Говорят, да я и сам где-то читал, что в человеке чуть ли не каждые семь лет вся кровь меняется. Но интересно: как, при каких обстоятельствах? И надо ли человеку самому принимать какие-то меры, чтобы вроде того что обновиться. Но если правда, что в человеке вся кровь меняется, значит, и я обязан на что-то надеяться. И тут же я думаю, что кровь ведь, пожалуй, тоже не сама собой меняется…»
Мыслью о смене крови, как единственной надежде, наконец, «раздвоиться», начинается и заканчивается рассказ.
«Половинки», однако, признаю…
— Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, —
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой…
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них…
Говорят, да я и сам где-то читал, что в человеке чуть ли не каждые семь лет вся кровь меняется. Но интересно: как, при каких обстоятельствах? И надо ли человеку самому принимать какие-то меры, чтобы вроде того что обновиться?
Вот, например, я могу рассказать, как со мной получилось.
Жениться мне, откровенно говоря, сперва вовсе не хотелось. Женатый, я считал, ведь все равно что связанный. Но на женитьбу меня подталкивала в первую очередь моя мамаша.
Словом, мамаша стремилась, как обыкновенно, поставить меня на правильную точку. И пилила таким способом, наверно, минимум с полгода. А я еще совсем молодой был лопушок.
Протекло еще года полтора. Тут вызывают меня в военкомат. И знакомый военком прямо говорит, вроде того что собирайся, Касаткин, поскольку данная тебе отсрочка по случаю твоих травм на лыжных соревнованиях кончилась. И Родина вроде того что желает увидеть тебя, как положено, на посту. Пора, мол, Касаткин, послужить Родине.
Пора так пора. И разговора никакого быть не может. Не я первый, в таком деле, и не я последний.
Посадили меня в эшелон, как водится, с такими же, как я, новобранцами и повезли аж до самой реки Амур.
Конечно, сперва я тосковал, как тоскует, может быть, всякий, тем более женатый человек. Вспоминал, как провожали меня родственники, в том числе и в первую очередь Танюшка и моя мамаша. Но в конце концов на людях я постепенно развеялся и вроде того что втянулся в эту для меня-то новую, а вообще-то обыкновенную солдатскую жизнь.
Служба, просто скажу, почти что понравилась мне, потому что я с детства любил аккуратность и чтобы все было как следует. В питании я не очень привередливый. Ну, словом, я вскоре же ко всему привык.
Не хочу, однако, ничего сверх нормы преувеличивать. Мне было, конечно, много легче, чем другим солдатам, поскольку я состоял как шофер при начпродхозе и возил его повсюду на четырехместном «бобике».
И вот я стал мечтать, что, когда окончится моя военная служба, я тут же обязательно переведусь на Дальний Восток на гражданскую работу. И, понятно, перевезу с собой жену Танюшку и дочь Эльвиру.
Вот какая у меня была мечта. Мечта-идея. Пусть, думал я, приедут поглядят и мои родные, какой он есть в натуре этот Великий, или Тихий, океан, какие тут реки и леса!
И, откровенно говоря, я приглядел уже совхоз, где мог бы устроиться после моей военной службы и даже сколотить в лесу свой собственный домик, как давно мечтала моя мамаша.
Ну, думаю про Танюшку, приеду, убью ее, тихую дурочку, поскольку, как видно из письма, она, выходит, не мать своему ребенку и не жена своему мужу. Убью, и все. Другого вроде того что выхода не вижу. Не миновать мне, одним словом, думаю, тюрьмы.
Рассказ дурь о чем
Счастья хочется, хочется, хочется.
Не тревожь мою душу, струна.
Не дать бы, пока весна…
Наверно, в пределах долей секунд не важен возраст. Для обоих: ни какой я старый, ни какая она юная. Оба – звери. А дальше вступает в свои права общественный момент.
Он и буквально момент, хоть и длиннее тех, звериных, долей секунд. И тот момент решает судьбу двоих относительно друг друга.
Но соизмеримы доли секунд с мигом.
Человечество родилось в экстремальной ситуации. Одна группа предлюдей (случайно именно она была биологически ближе всех к людям – предкроманьонцы) попала в Африке в беду. В экологическую катастрофу. Начало не хватать еды. И часть популяции, во имя сохранения всей популяции, стала тем, чем впоследствии стали, например, приручённые коровы. Кормом (см. тут ). И это было ещё естественным! Биологическим. Такой кошмар. Рожать младенцев на съедение. – И понадобилось предкроманьонцам стать противоестественными (то есть людьми, кроманьонцами), чтоб победить в себе ту животную, скажем так, естественность. Доли секунды оказались преодолёнными мигом.
И так с тех пор и идёт. Побеждают только миги, а не доли секунды. И в случайную связь – теперь – вступают (если вступают) только по человеческим причинам, а не по животным.
Фильм заявлен сделанным по рассказу Нилина “Дурь” (1972).
Это довольно приблизительно верно.
Хейфиц всё колоссально укрупнил.
С первых же кадров, что до титров и во время прохождения их.
В фильме он подбил сослуживцев вернуться после демобилизации на Амур, работать на стройке. Целой готовой уже компанией.
Потому что нет мне без него любви…
Цитирует откуда-то Коля, только что рассказавший попутчикам в купе, что у него и жена, и дочка. Но Амур – любовь… И будет, понимай, гармоническое сочетание личного и общественного.
Но важно – личное. С общественным и так налажено. Потому важна компания. Микроколлектив. Самодеятельность. Где многое зависит от тебя.
Это веяние эпохи послесталинской: насыщать общественное личным. Вот и Танюша, «работник, одним словом, общественного питания” … Ей нравится работа официантки. Она ж оказывается на самом переднем краю фронта предоставления удовольствия. Она красиво несёт поднос… Сама красивая – таким только и подавать еду. Её усталость на работе – не физическая, а моральная: грубость, слишком частую, ей не удаётся победить своим желанием доставлять удовольствие.
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые.
Вспомнишь обильные страстные речи,
Взгляды, так жадно, так робко ловимые,
Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые.
Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь родное далекое,
Слушая ропот колес непрестанный,
Глядя задумчиво в небо широкое.
Вот уж где тонкость! Романтизм… стиль обиженных обществом и находящих спасение в красотах внутренней жизни. Ну что, казалось бы, как не это годится для обращения разбушевавшегося общества слегка назад…
И кружок художественной самодеятельности не зря при доме культуры организован. Люди ж хотят полноты жизни. Значит, и в самом искусстве жить. А не просто потреблять… то же искусство хотя бы. Не как Журченко (актёр Невинный), не расстающийся нигде с транзисторным радиоприёмником и со смехачами в нём.
И если это поднять на высоту принципа, то понятно, почему Хейфиц на роль художественного руководителя самодеятельного хора взял колоссальную фигуру в замечательном тогда движении самодеятельной песни – Высоцкого.
Ибо Хейфиц (как и Высоцкий) решил восстать против индивидуалистического уклона и романтизма… Тоже обрушив жизнь, но не индивидуалистов, как мать – бабника Тургенева в 1843 году, как Нилин – куркуля Коли и Танюши, искательницы любовных изысков души, а людей коллективистского уклона: стремящихся на строительство БАМа или в местный ресторан для перевоспитания посетителей этого заведения, т.е. туда, где труднее.
У Хейфица – фильм идей. Как в романах Достоевского (который не зря в фильме не выброшен).
У Нилина Достоевский, за сложность психологии его героев, упомянут не случайно. Начиная восставать против перекоса к общественному, нельзя не взять в союзники Достоевского, тем более что тогда как раз ввели его, наконец, в школьные программы.
Но Хейфиц поставил всё на качественно иной уровень.
Почему в этом есть потребность? Во времена Достоевского Россия, пойдя по пути капитализма после отмены крепостного права, всё же сомневалась, не нужно ли использовать крестьянскую ментальность, сельскую общину и пойти всё же в социализм, а не дальше в капитализм. Это и породило роман идей. А в СССР в 70-х начался застой экономики и загнивание так называемого социализма, и самые непримиримые (и Высоцкий, и Хейфиц среди них), надрываясь, в последний раз звали в настоящий социализм. А их, слыша, не слушались. А они ещё и ещё раз надрывались.
Отсюда этот потрясающий хрип Высоцкого. И его кажущееся суперменство. И разлад его с движением авторской песни. Как-то особняком от других бардов держался он. И те – от него.
Сужу по личным наблюдениям над КСП (Клубом Самодеятельной Песни) в Одессе. Лето за летом я приезжал в Одессу в отпуск вместе с женой, бывшим членом этого клуба. Привозил очередной доклад о Высоцком. Для меня собирал председатель клуба тех, кто не побежит в КГБ доносить. И я свой доклад читал. А меня слушали и поносили. И лишь в 1980-м, после смерти Высоцкого, признали, что он таки – да.
Презирал он их, видите ли, когда приезжал. Мог опоздать немилосердно на организованный ему концерт. Мог явиться пьяным. И им противно было чувствовать себя, возмущаясь, всё равно рабами, ибо всё ж проглатывали ради новых записей (престиж пострадал бы, если б они отстали в неком соревновании по новизне записей от столицы).
А он их презирал за слабость.
Настоящий социализм не получался же. Левые барды пели всё грустнее. А некоторые становились ренегатами, становились правыми. И лишь один Высоцкий не сдавался и как бы в одиночку всё надеялся раскачать страну, страну, не меньше. Буквально глотку рвал. Казалось, готов был умереть от разрыва сердца, лишь бы не кончилось сочувствие ему – повальное! – только сочувствием и… опять бездействием.
Об этом в фильме Борис Ильич и спел Танюше.
конь швырял мне в лицо.
Только — я проглочу
вместе с грязью слюну,
Штофу горло скручу
То, что впрок припас,
Чтоб слетела блажь,
Лес стеной впереди — не пускает стена,
Кони прядут ушами, назад подают.
Где просвет, где прогал — не видать ни рожна!
Колют иглы меня, до костей достают.
Волк нырнул под пах.
Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза!
Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь:
Из колоды моей утащили туза,
Храп, да топот, да лязг,
Бубенцы плясовую играют с дуги.
Ах вы, кони мои, погублю же я вас!
Выносите, друзья, выносите, враги!
Струи в кряж лились;
Я лошадкам забитым,
Поклонился в копыта,
Сбросил с воза манатки,
Спаси Бог вас, лошадки,
Сколько кануло, сколько схлынуло!
Жизнь кидала меня — не докинула!
Может, спел про вас неумело я,
Очи чёрные, скатерть белая?!
Высоцкий (он перерастает персонажа) со смертью играл, чтоб воодушевить на гражданскую активность, на самодеятельность во всех областях жизни. Он показывал, что смелость города берёт. А каэспэшники его всего лишь записать хотели. – Как не презирать их?! Не сыграть с ними в сверхчеловека, когда он один силою с их всех. Когда эти друзья для дела, получается, хуже врагов, раз даже они – пасуют.
Что такое “Очи чёрные”, вообще-то? – Цыганская песня. Которую поют, вкладывая всю душу. А как мы живём? Вкладываем всю душу? Или приспособленцами живём? В полдуши? В четверть?
С таким, примерно, расчётом согласился Высоцкий сыграть злодея в кино “Единственная”. И с таким, примерно, расчётом его Хейфиц в этот фильм и пригласил.
Что ж есть, в частности, одна из тех сил, то сокровенное, что здесь погубило мечту о слиянии личного и общего? – Сжато отвечает предварение.
Вот смотрит Коля, открыв фрамугу вагонного окна, на умопомрачительной красоты Байкал, высунулся немного наружу, чтоб быть к нему ближе. И – плям… Дама из переднего по ходу поезда купе выплеснула наружу через свою фрамугу остаток старого чая из заварочного чайничка. И залепила глаза Коле чаинками. Ей надо было использовать наружу вагона, где нет людей, где ничто-ничто ей не помеха справить свою женскую заботу. – А оказалось, что и там, где, казалось бы, никого – кто-то.
Мне с юности запомнились такие слова из “Железной пяты” Джека Лондона про философа-идеалиста:
Солипсизм, романтизм, демонизм – это всё сугубо человеческие проявления. Это вот именно те миги, что я упоминал выше, которые побеждают звериные доли секунд. Зверь, как и Беркли, не лезет напролом через стену, если окажется в комнате, а, чтоб удрать из комнаты, дождётся, когда откроют дверь. Зато Беркли, романтики, демонисты могут ввести себя в солипсическое состояние, когда они ничего вокруг не ощущают, кроме своей внутренней жизни.
Вспоминается старый неприличный анекдот. Машинист паровоза вынужден был остановить поезд, так как на его свистки не реагировала пара, занимающаяся любовью на рельсах. В ярости он подбежал к ним. А парень говорит: ты вот смог остановиться, а я не мог. – И смешно. Потому что это человеческое. То бишь, наносное несколько по сравнению с безусловными рефлексами, теми долями секунд звериными.
А что имеем в Танюше?
И итог: «Много горя я тебе причинила. Ведь наверно не со зла. И хотя наверно кругом перед тобой виновата, но любила я всё время только тебя. Одного. Никого другого наверно уже никогда и не полюблю”.
Всё, что выдано у Нилина впрямую, словами, в кино вот этими словами подтверждено, хоть прямых улик в кино нет просто ни одной. Просто ни одной.
Перед нами в кино гордый человек, самородок-философ-демонист. Она не унизится до того, чтоб прятаться от людей, когда она не с мужем… Да и с мужем…
Помните, когда Коля первый раз подошёл к домику Тани, в окне домика напротив торчала женщина, сказавшая ему, что Танюшка обыкновенно где – в ресторане?
А это торжественное ожидание обнажённой, сидя на кровати, подхода Коли. Ей и невдомёк, что такого Коля от неё никогда не видывал и может опешить (что и случилось).
А сама эта идея немедленно ему отдаться.
А этот абсурд с неспрятанными ужасными сапожищами дяди Шурика.
Как же?! Шевельнёт она хоть мизинцем, чтоб прятать.
Это человек, умеющий впадать в солипсическое состояние. Ей, как говорится, море по колено тогда. И ничего на свете, кроме неё, для неё тогда не существует.
Это воинствующая идея демонизма снята средствами кино. Сумел Хейфиц снять даже в условиях цензуры в тоталитарном государстве с его единственной для публикации разрешённой идеей. (Не хуже, чем умел Достоевский в тоже подцензурной России.)
И кому, как не такой, впасть в упоение от пения сверхчеловека…
А её темнота, её бабство из-за промоченных ног и неухоженности влюблённого в неё Бориса Ильича и его гвоздики ей (ей никто никогда не дарил цветы) – это всё для цензуры. А не для психологизма.
В условиях господствующей идеологии коллективизма в СССР демонизм становится, в частности, тем, что расширительно называется сокровенным. То есть испытуемым честным искусством. Что мы и видим у честных художников: Нилина и Хейфица.
Естественна и ложная рефлексия: Танюше хочется себя вполне реализовать на ниве предоставления удовольствий: официанткой в ресторане.
От загона демонизма в СССР естественна и грубость при приставании посетителей ресторана к красавице Танюше, от чего та – ложная рефлексия тут – устаёт на работе.
Зачем сделано, что герой Высоцкого завидует этому Шеремету?
Чтоб показать, как по всему фронту терпит поражение шестидесятничество.
Не знали последние шестидесятники, что нельзя было впрямую соревноваться с капитализмом на экономическом поприще. Не знали, что всё-таки окончательное поражение ожидает их на этом пути. Упустили они бывший у них под ногами путь личного усовершенствования.
А мыслима ли в принципе социализация из состояния демонизм в монтизм (я это так называю), а не в романтизм? – Судьба юности и молодости автора эпиграфа к этой статье (фамилия – интерактивна, кликайте и читайте) отвечает: мыслима.
«За отсутствием маломальской жизни, ввести в сознание доступность категорий и идеалов, смутить души возможностью материализации абсолютных понятий, заменить способность к чему-нибудь на право на что-нибудь – что проще? – назвать усталое супружеское соитие “простым человеческим счастьем”… и – готов новый человек!”
Хейфиц иначе оппозиционен. Он не справа, а слева против официоза. Это ж всё-таки не шутка – жизнь героическая, которая на БАМе всё же более вероятна, чем в Подмосковье (как это записано у Нилина и, похоже, судя по многоэтажкам, повторено у Хейфица). А героическая жизнь имеет близкое отношение к неожиданности, смертельному риску, переживанию ценности жизни, которою сознательно, для дела, рискуют. Такая жизнь создаёт именно «способность” к любви и счас-тью, что сей-час. И не демоническую способность. И вероятность новой любви, но опять единственной, резко увеличивается. И тогда название фильма обретает иной смысл! А идеал из предположенного было сверхбудущего перемещается в ранг робко-трагического героизма, для которого и нужна была робкая тень Высоцкого – Золотухин.