Пулковский меридиан о чем произведение
Лев Успенский, Георгий Караев «Пулковский меридиан»
Пулковский меридиан
Язык написания: русский
Роман об обороне Петрограда в 1919 году.
В произведение входит:
Обозначения: 
циклы 
романы 
повести 
графические произведения 
рассказы и пр.
Самиздат и фэнзины:
Книга написана Л. Успенским в соавторстве с Г. Караевым. Вероятно, военный историк и будущий генерал-майор Караев был добавлен в писательский тандем ради идеологического пригляда. В результате книга и получилась такой, какой она получилась.
Вот вам сюжет (не забываем — книга писалась в середине 1930-х). Идёт суровый 1919 год. Злобные империалисты хотят придушить молодую Советскую Россию. Проникшие в ряды сознательных защитников революции недобитые белогвардейцы и прочие буржуи всячески им помогают. А тут ещё трус и мерзавец Григорий Зиновьев (одутловатое лицо, путаная речь, непомерное властолюбие) задумал, подлый враг, сдать Петроград Юденичу. Одна надежда на посланного из Москвы представителя ЦК (всепонимающий взгляд, военный френч, лёгкий грузинский акцент, неизменная трубка), благодаря которому — и, разумеется, революционному энтузиазму масс — враги остаются ни с чем.
Это с одной стороны. С другой стороны, встречаются в книге и интересные зарисовки жизни тех времён — отдельные маленькие рассказики — которые особенно нравятся мне в творчестве Успенского.
Как оценить такого кентавра? Конечно, мне приятно было бы думать, что за литературные достоинства книги следует отдавать должное Успенскому, а за отчётливую политическую ангажированность и навязчивые идеологические штампы — пенять Караеву. А как было на самом деле — кто знает?
Впрочем, любителям исторической прозы книга эта, мне кажется, должна быть любопытна — хотя бы как памятник эпохи. А может быть, и любителей альтернативной истории она заинтересует. Ведь сказал же когда-то и по похожему поводу тот самый представитель ЦК: «Нэ так все это было! Савсэм нэ так!».
Блокадная поэтесса. Пулковский меридиан Веры Инбер. 130 лет со дня рождения
Были ли ленинградцы героями? Не только ими: они были мучениками.
10 июля исполняется 130 лет Вере Михайловне Инбер, русской советской поэтессе, прозаику, журналисту, переводчице. Ее поэтический путь достаточно сложен. Начавшийся еще до революции, вобравший в себя грозные перегрузки века и глубокую тишину раздумья, великие перемены и нелегкие поиски. Меняясь вместе со временем и страной, Вера Инбер не изменила себе, своему голосу, своему почерку, оставаясь во всем предельно естественной.
Она — автор слов широко известной песни «Девушка из Нагасаки», а также песен о маленьком Джонни и Вилли-груме. Среди известных исполнителей – Вертинский, Высоцкий. Любители шансона поют их уже 90 лет, не задумываясь над тем, кто автор этих душещипательных строк. Оригинальный текст песен многократно исправлялся и дополнялся как известными, так и неизвестными «соавторами». В оригинальном тексте «Девушка из Нагасаки» всего четыре четверостишия романтических девических стихов:
Он юнга, его родина – Марсель,
Он обожает пьянку, шум и драки.
Он курит трубку, пьёт английский эль,
И любит девушку из Нагасаки.
У ней прекрасные зелёные глаза
И шёлковая юбка цвета хаки.
И огненную джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.
Янтарь, кораллы, алые как кровь,
И шёлковую юбку цвета хаки,
И пылкую горячую любовь
Везёт он девушке из Нагасаки.
Приехав, он спешит к ней, чуть дыша,
И узнаёт, что господин во фраке,
Сегодня ночью, накурившись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки.
Вера, урожденная Шпенцер, появилась в достаточно обеспеченной семье купца второй гильдии, владельца одной из крупнейших одесских типографий. Моисей Филиппович возглавлял научное издательство, мама девочки была заведующей еврейским женским училищем, где преподавала русский язык. Когда дочь жаловалась, что ей трудно даётся таблица умножения, мать говорила: «Никогда не говори: «Не могу». Считай, что этих слов нет в русском языке». Детей, кроме неё, в семье не было, но не было и атмосферы избалованности. Когда Вера Михайловна оказалась в блокадном Ленинграде, где ей пришлось убирать, стирать, топить печку, чинить одежду, она обрадовалась, что с детства её приучили обходиться в быту без чужой помощи.
Двоюродным братом отца Веры был Лев Троцкий (тогда он еще носил имя Лейба Бронштейн), который жил в семье Шпенцеров в течение шести лет, пока учился в одесской гимназии. Именно он позже оказал значительное влияние на формирование политических взглядов племянницы.
Лев Троцкий оставил воспоминания, в которых сам пишет о том, что в 1888 году в 10-летнем возрасте он поступает в одесскую гимназию и живет эти годы в семье двоюродного брата. Моисею Шпенцеру было тогда уже около 30 лет, как раз в это время и родилась его дочь Верочка. Встречам с высокопоставленным родственником в Кремле Вера даже посвятила стихи:
Покуда маятник отметит
Пятнадцать бронзовых минут.
И часовому донесенью
Я повинуюсь, как солдат.
Вы говорите: «В воскресенье
Я вас увидеть буду рад»
В семье была огромная библиотека, в которой девушка проводила все свое свободное время, окруженная героями литературной классики. Девочка, выросшая в семье литературной, не могла не писать.
Стихи начала писать очень рано, еще до поступления в гимназию, после окончания которой поступила на одесские Высшие женские курсы. Но из-за слабого здоровья учёбу не закончила, родители отправили ее лечиться в Швейцарию. А там рядом Франция, мировая столица нового искусства, где начался самый романтический период ее жизни. Будучи очень общительной, в Париже Вера завела знакомства со множеством творческих личностей. Среди ее новых друзей были прогрессивные для того времени писатели, поэты и художники. Окружение очень позитивно сказалось на творчестве начинающей поэтессы.
Познакомилась и с будущим мужем – одесским журналистом Натаном Инбером, за которого в 1910 году вышла замуж. Взяв фамилию мужа, Вера Михайловна сделает ее если не знаменитой, то очень известной — на всю страну. Но это потом, уже в советские годы. А пока. в первое время одесситы, открывая газету, просто хватались за голову — опять Инбер! Их можно понять. Ведь ее свекор — известный в Одессе литератор, муж — талантливый журналист, а тут еще и Вера. Поэтому неудивительно, что поначалу она придумала очаровательный псевдоним: Вера Литти (маленькая) или подписывалась Vera Imbert. Она действительно была совсем небольшого роста, «полтора метра вместе с каблуками».
В 1912 году увидела свет первая книга стихов Веры Инбер “Печальное вино”. Её похвалил Блок. Книга произвела впечатление на Илью Эренбурга. В стихах Инбер, утверждал Эренбург, «забавно сочетались очаровательный парижский гамен и приторно жеманная провинциальная барышня». Критик Иванов-Разумник в статье “Жеманницы” поставил книгу Веры Инбер «Печальное вино» в один ряд с книгой Анны Ахматовой «Четки».
Другой рецензент с этим не согласился. Отдавая должное поэтическим достоинствам книги Инбер, он заметил, что она, как и многие другие поэтессы того времени, всего лишь пыталась подражать Ахматовой. Но … незамеченным читателями и литераторами сборник молодой поэтессы не остался.
В 1914 году Инбер вернется в Одессу, но позже она еще не раз будет посещать Париж, покоривший ее сердце, в качестве российского корреспондента.
В Одессе Вера продолжала писать стихи, выступая с ними на поэтических вечерах: иронические, изящные, слегка вычурные они пользовались успехом. Кроме того Вера считала себя знатоком моды и претендовала на роль её законодательницы. Она делилась своими соображениями в статьях и выступала с лекциями, объясняя одесским женщинам, что такое модная одежда. Те были в восторге от «парижской штучки».
Октябрьские и последующие за ними события заставили многих оставить столичную жизнь и поселиться в солнечной беззаботной Одессе, из которой, при случае, можно было бежать за границу. В их числе были писатели Волошин, Алданов, Алексей Толстой. Это оживило литературную жизнь города, сделало её более насыщенной. С конца 1917 года и до января 1920 в Одессе функционировало некое литературное объединение.
Поэт А. Бикс вспоминал: «Дом Инберов был своего рода филиалом «Литературки». И там всегда бывали Толстые, Волошин и другие приезжие гости. Там царила Вера Инбер, которая читала за ужином свои очень женственные стихи».
Упоминает Одессу и Бунин («Окаянные дни», январская запись 1918 года): «Был вчера на собрании «Среды». Много было молодых. Маяковский держался вполне пристойно. Читали Эренбург, Вера Инбер. ”
Родив дочь Жанну, Вера начала писать детские стихи, на которых потом выросло не одно поколение. Она стала автором ряда шутливых стихотворений, положенных на музыку.
Перемены на родине были пугающими, но, как поэт, она чувствовала новое дыхание времени и хотела писать об этом. Инбер много путешествует по стране, посещает молодежные стройки и делится своими впечатлениями с читателем. В 1927 году она участвует в коллективном романе «Большие пожары», который печатался в журнале «Огонек».
Ей очень нравилась советская жизнь. Некоторые пишут сейчас, что она приспосабливалась, чувствуя сомнительность происхождения, — да ничего подобного, она была абсолютно честна. И она продолжала спокойно писать хорошие стихи.
Истинный расцвет ее таланта пришелся … страшно писать – на блокаду, потому что какой же это расцвет? Но она, действительно, лучшие свои произведения со времен бурных двадцатых написала в страшные сороковые.
Вера Михайловна стала одной из 3-х наиболее известных Муз блокадного Ленинграда: Берггольц, Ахматова, Инбер. И ведь права она, вставив в одно из своих стихотворений строки:
«Когда нам как следует плохо, мы хорошие пишем стихи…»
Великая Отечественная война. Писателей, поэтов и членов их семей отправляли в эвакуацию в Чистополь. Туда же должна была отправиться и Инбер. Но, позаботившись о дочери с полугодовалым внуком, сама Вера Михайловна едет вместе с мужем, Ильей Давыдовичем Страшуном, в Ленинград. Илья Давыдович – знаменитый врач, профессор, автор многих работ, в том числе фундаментального исторического исследования «Русский врач на войне», назначен ректором 1 Медицинского института.
В город на Неве они приехали едва ли не последним поездом Москва-Ленинград.
Слово Вере Кетлинской, ответственному секретарю Ленинградского отделения Союза писателей: «В один из августовских дней… дверь кабинета раскрылась и на пороге остановилась маленькая, изящная женщина в светлом пальто колоколом, в кокетливой шляпке, из-под которой выбивались кудряшки седеющих волос.
Все онемели от удивления. Что это, святое неведение? Фашистские армии обложили город, его судьба будет решаться, быть может, на улицах… Видимо, это все надо сообщить беспечной поэтессе.
— Все понимаю. Но, во-первых, я верю, что Ленинград не отдадут, а во-вторых… Ну, мы ведь не молодые, пожили, а спасаться в тыл как-то стыдно.
Так появилась в нашем небольшом отряде ленинградских писателей-горожан Вера Инбер…»
Поэтесса ведет дневник, описывая каждый страшный блокадный день, который позже будет издан под названием «Почти три года» и станет лучшей ее прозой – лаконичной, жесткой, без тени рефлексии.
Среди записей такие:
«27 января 1942. Сегодня Мишеньке исполнился год».
«19 февраля 1942. Получила письмо дочери, отправленное еще в декабре, из которого узнала о смерти внука, не дожившего до года. Переложила погремушку, напоминающую о внуке, в письменный стол».
До конца своих дней Вера Михайловна считала себя виновной в смерти маленького внука, была уверена, что если бы она была с ними в эвакуации, Мишенька был бы жив.
Инбер причислили к оперативной писательской группе Балтфлота. Она очень много выступает, читает свои стихотворения на заводах, в госпиталях, в воинских частях, на передовой, по радио.
В декабре 1942 года она отдает в печать поэму «Пулковский меридиан», которая стала лучшим образцом ее творчества.
Квартира рядом с Ботаническим садом была шикарной, но уже 17 сентября они с мужем переехали в институт «на казарменное положение», как наиболее безопасное место для жизни. Но, как оказалось, больница, при которой Вера Инбер прожила все 3 года блокады, была у фашистов в списке военных объектов, в первую очередь подлежащих уничтожению, и значилась там под номером 89.
Перед глазами Веры Михайловны проходит жизнь института, ставшего военным госпиталем, в который свозили раненых горожан и бойцов.
Здесь госпиталь. Больница. Лазарет.
Здесь красный крест и белые халаты;
Здесь воздух состраданием согрет,
Здесь бранный меч на гипсовые латы,
Укрывшие простреленную грудь,
Не смеет, не дерзает посягнуть.
Но Гитлер выжег кровью и железом
Все эти нормы. Тишину палат
Он превращает в судорожный ад.
В системе фильтров есть такое сито —
Прозрачная стальная кисея, —
Мельчайшее из всех. Вот так и я
Стараюсь удержать песчинки быта,
Чтобы в текучей памяти людской
Они осели, как песок морской.
Умение говорить о возвышенном, не повышая голоса, рассказывать о громогласных свершениях негромко всегда привлекало читателей Веры Инбер. В ее стихах проза жизни становится поэзией, малые приметы великой эпохи под ее пером обретают силу и размах:
В ушах все время словно щебет птичий,
Как будто ропот льющейся воды:
От слабости. Ведь голод. Нет еды.
Который час? Не знаю. Жалко спички,
Чтобы взглянуть. Я с вечера легла,
И длится ночь без света и тепла.
На мне перчатки, валенки, две шубы
(Одна в ногах). На голове платок;
Я из него устроила щиток,
Укрыла подбородок, нос и губы.
Зарылась в одеяло, как в сугроб.
Тепло, отлично. Только стынет лоб.
Лежу и думаю. О чем? О хлебе.
О корочке, обсыпанной мукой.
«Переехав» в Ленинград в августе 1941 года, Вера Михайловна даже не сомневалась, что город не может быть «отдан врагу». Теперь, прожив в нем самые страшные полтора года блокады, зная все реалии этого жуткого времени, она уверена:
Мы отомстим за все: за город наш,
Великое творение Петрово,
За жителей, оставшихся без крова,
За мертвый, как гробница, Эрмитаж,
За виселицы в парке над водой,
Где стал поэтом Пушкин молодой.
За гибель петергофского «Самсона»,
За бомбы в Ботаническом саду,
Где тропики дышали полусонно
(Теперь они дрожат на холоду).
За все, что накопил разумный труд.
Что Гитлер превращает в груды груд.
Иначе нельзя, мы должны выполнить предначертанное нам свыше, ведь «мы – гуманисты». И это 1942 год:
От русских сел до чешского вокзала,
От крымских гор до Ливии пустынь,
Чтобы паучья лапа не вползала
На мрамор человеческих святынь,
Избавить мир, планету от чумы —
Вот гуманизм! И гуманисты — мы.
Поэма «Пулковский меридиан» в 1946 году получила Сталинскую премию — самую почетную награду того времени. Героической обороне города, кроме того, посвящены сборник стихотворений «Душа Ленинграда» (1942) и цикл рассказов о детях блокадного Ленинграда.
После войны произведения Инбер переводились на немецкий, финский, сербский, чешский, венгерский и другие языки. Она продолжала поездки по всей стране. Участвуя в делегациях советских культурных деятелей, она посетила Иран, Румынию и Чехословакию. Была избрана в правление Союза писателей СССР. Муж стал академиком. У неё появилась большая квартира и дача в писательском посёлке Переделкино. Она вынесла тридцатые, пережила сороковые, но когда ее мужа, героически проработавшего в Ленинграде всю блокаду, выбросили из института во времена борьбы с космополитизмом, и он даже попал в психиатрическую клинику, — что-то в ней, ее творчестве сломалось, навсегда.
Поэтесса пережила всю свою семью. Маленький внук погиб еще в блокаду. Единственная дочь умерла от рака в Ленинграде. От болезни медленно умирал муж. Сама Вера Михайловна в последние годы жизни почти ослепла. По сохранившейся многолетней привычке вести дневник она добавила в него еще несколько строк: «Бог меня жестоко покарал. Пропорхала молодость, улетучилась зрелость. Она прошла безмятежно, путешествовала, любила, меня любили, встречи были вишнево-сиреневые, горячие, как крымское солнце. Старость надвинулась беспощадная, ужасающе-скрипучая».
Вера Инбер умерла 11 ноября 1972 года в Москве, похоронена на Введенском кладбище.
О творчестве Веры Михайловны и его оценке в современном литературоведении писатель, поэт, публицист, литературный критик Дмитрий Быков:
Как пишут в некоторых сегодняшних статьях про Инбер, — что в большую литературу она так и не вошла: мило, талантливо, но никому сейчас не нужно. Во-первых, автор, который вошел в фольклор, уже в литературе, не вычеркнешь: «У сороконожки народились крошки» — не хуже Чуковского. А «Девушка из Нагасаки»? … Вертинский, весьма придирчивый в выборе текстов, написал на ее стихи знаменитого «Джонни» — «У маленького Джонни горячие ладони и зубы, как миндаль», — и эта вещь тоже не может посетовать на забвение.
А во-вторых — что-то подсказывает мне одну утешительную мысль: мало ли кого сейчас не читают и не помнят? Сейчас вообще не очень хорошо с чтением и памятью. Но погодите, придут иные времена, когда будут востребованы тонкие и сложные эмоции, когда не стыдно будет сострадать и умиляться, … а интерес к советскому будет глубоким и неконъюнктурным; … и тогда Инбер еще перечтут, и место ее в литературе, как знать, сделается более почетным. Надо только пережить так называемые темные века — в нашем случае, надеюсь, всего лишь годы.
Пулковский меридиан
Из дневников Гранин понял, что во всем «виноват» фюрер, который в критический момент для обороняющих Ленинград советских войск не отдал приказа брать город, опасаясь за великие потери в уличных боях. Однако, не всё так просто. Попробуем разобраться сами, воспользовавшись материалами разведывательного управления Северо-Западного фронта.
Итак, Гранин пишет:
. «Уходили из Пушкина в пять утра 17 сентября. Немецкие автоматчики уже заняли парк.
Подошли к Пулкову, с высоты открылась равнина, вся усеянная фигурками людей. Сотни, тысячи солдат стекались с разных сторон в город. Спешили, пробирались через картофельные поля.
То было наглядное зрелище всеобщего отступления, картина, которая напоминала огромное полотно Брюллова «Последний день Помпеи». Д. понял, что фронт рухнул.
Бежали кто куда, но всё к городу, к горизонту, обозначенному каменными корпусами. С рёвом, на бреющем полёте, самолёты неслись прямо над головами, поливая свинцом бегущих».
В штабе Армии народного ополчения его долго мурыжили в бюро пропусков, тогда он сказал дежурному офицеру, пусть передаст начальству, что никаких частей по дороге от Пулкова в город не осталось. Вход в город для немцев открыт беспрепятственный.
Ему объяснили, что Военному совету положение известно, товарищу Жданову доложено, меры принимаются, он продолжал скандалить, вёл себя недопустимо, не подчинялся приказаниям. Ругался и в Малом зале с мраморной фигурой Афродиты.
Его разбудил незнакомый рыжеусый майор. Спрашивал, спрашивал и приказал отправиться в Шушары, отыскать 292-й ОПАБ, что означало Отдельный артиллерийско-пулемётный батальон второго УРа, что означало укрепрайона, и принять командование.
День 17 сентября становился загадочнее.
Единственный смысл происходящего, который он увидел: немцы ждут, не входят, ведут переговоры.
Дневники были бесценным документом. Фельдмаршал надиктовывал их с августа 1941 года по январь 1942-го. Ежедневно. Пока он командовал немецкими войсками, стоявшими вокруг Ленинграда. Я читал дневники с удивительным чувством, похожим на разведчика, на Штирлица, который проник туда, в немецкий штаб, и слышит их разговоры и что они собираются делать.
Немцы тщательно готовились войти в Ленинград, они были измотаны боями в Прибалтике, на Лужском рубеже, тем яростным сопротивлением, которым их встречали в каждой переправе, на оборонительных сооружениях наши кадровые дивизии и дивизии народного ополчения. Блицкриг в России не проходил.
В штабе 18-й армии детально разработан план, по каким улицам Ленинграда будут двигаться немецкие части, ещё два-три дня, и немцы войдут в город, фон Лееб в этом убеждён. Для входа подготовлен 50-й армейский корпус, выделена полицейская дивизия СС и служба безопасности СД.
Немецкие войска вокруг города вынуждены заниматься полицейскими обязанностями и умерщвлять город голодом и артиллерией. То есть уничтожать мирное население. Это не по душе фон Леебу, к тому же попытки взять Тихвин не удались. Несколько раз он подаёт Гитлеру прошение об отставке, и в конце концов в начале января отставка принята, он уходит из армии».
. гитлеровским 58-й и 1-й пехотным дивизиям при поддержке танков и после массированных бомбовых ударов по нашим войскам с воздуха удалось прорваться к Финскому заливу в районе Стрельны. 8-я армия генерала Щербакова оказалась изолированной на Ораниенбаумском плацдарме. В этот день враг захватил и Урицк.
Винницкий свидетельствует:
«Мы оказались у северного склона Пулковских высот. Оставив здесь машину, по тропинке отправились к наблюдательному пункту. Недалеко от КП нас встретил начальник разведки армии майор Н.В.Лысенко. Он сразу же проводил комбрига Евстигнеева к генерал-майору И.И.Федюнинскому, только что вступившего в командование армией.
Пулковские высоты являлись ключевыми позициями города. Исход сражения за них решал судьбу Ленинграда. Разведка должна была внимательно следить за возможной перегруппировкой войск противника. Майор Лысенко предложил создать из состава разведывательных батальонов дивизий специальные группы, которыми усилить разведку полков. Это позволит чаще устраивать засады для поимки «языков», активнее вести поиски по захвату пленных и документов.
И вот наступает 17 сентября 1941 года. Винницкий свидетельствует:
«Наутро бои на пулковском участке разгорелись с новой силой. Над расположением наших войск появились группы по 20-30 вражеских бомбардировщиков и стали сбрасывать свой смертоносный груз. Ураганный огонь открыли артиллерия и миномёты противника. Всё потонуло в море огня и дыма. Казалось, враг решил сровнять с землёй Пулковские высоты.
Все южные скаты Пулковских высот и подходы к Пушкину со стороны Александровки были усеяны подбитыми танками и бронемашинами, трупами фашистов. Вражеская атака захлебнулась. Генерал Зайцев сразу же предпринял контратаку своими подразделениями и частями.
На Пулковских высотах комбриг Евстигнеев опрашивал пленных. Штурм Ленинграда с юга и юго-запада по прежнему продолжали 4-я танковая группа и дивизии правого фланга 18-й армии. Пленные твердили, что скоро гитлеровские войска торжественным маршем пройдут по площадям и улицам Ленинграда. Пленные 1-й танковой дивизии показали, что после захвата Пушкина между командирами подразделений и частей возникло соперничество: кто первым ворвётся в Ленинград. Но под Пулковом все карты спутала русская артиллерия. 1-я танковая дивизия потеряла более половины своего состава. В ней осталось всего 60-70 танков.
Один из пленных 36-й моторизованной дивизии признался, что за пять дней ожесточённых боёв, с 13 по 17 сентября, её части продвинулись только на четыре-пять километров, понеся большие потери. В ротах осталось по 50-60 человек.
Вечером 17 сентября начальник штаба фронта позвонил на наблюдательный пункт и приказал Евстигнееву возвращаться в Смольный. По распоряжению комбрига Евстигнеева такая же команда была передана по телефону Фёдорову в 21-ю дивизию НКВД. Фёдоров подтвердил действия 58-й и 1-й пехотных дивизий: вражеские части получили категорический приказ ворваться в юго-западную часть Ленинграда и в первую очередь захватить Кировский завод. В ходе боёв войска противника понесли большие потери».
Таким образом, рубежная дата 17 сентября стала переломным моментом в сражении на подступах к Пулковским высотам. И вовсе не крахом для обороняющих город, а для наседающих на них фашистов.
Итак, фон Лееб, похоже, слабо владеет разведывательной информацией. Он считает, что Пушкин взят уже 16 сентября; что 18-я армия не без основания полагает, что через два-три дня они промаршеруют по улицам и площадям Ленинграда; что подразделения СС и СД уже готовы наводить порядок в оккупированном городе.
Однако, обстановка на фронте настолько непредсказуема, что офицерам разведуправления СЗФ приходится лично выезжать в передовые части и допрашивать «языков» и изучать захваченные документы, а что уж говорить про фельдмаршала, которому сведения попадали через «десятые руки».
И всё-таки в происходящем было что-то таинственное, почти мистическое. Вернёмся к картине действия, которую Гранин сравнил с полотном Брюллова «Последний день Помпеи»:
«По заросшим полям, исчерченным просёлками, тянулись повозки с пулемётами, снарядными ящиками, телеги со скарбом беженцев, они везли детские коляски, велосипеды, увешанные узлами. То было наглядное зрелище всеобщего отступления, картина, которая напоминала полотно Брюллова «Последний день Помпеи». Д. понял, что фронт рухнул. По крайней мере, юго-западный участок прорван. Никто не останавливал эти массы отступающих. Кое-где выделялись группы солдат, сохраняющих строй, маленькие отряды, они шагали, не смешиваясь с этим муравейником.
Показались немецкие самолёты. Сперва несколько, потом небо загудело, их налетели десятки. В поле ровном, пустом укрыться было негде, ни окопов, ни строений, огромная гладкая зелёная плоскость тянулась до самого города, на ней был виден каждый человечек. Сперва посыпались небольшие бомбы, затем свинцовые очереди, штурмовики били бесприцельно, оставляя на земле лежащих, ползущих.
Бежали кто куда, но всё к городу, обозначенному каменными корпусами».
Но вначале ещё об одном событии, которое напрямую связано с таким явлением как мираж.
Л.Винницкий приводит следующий факт:
«21 сентября в 6 часов 40 минут один из офицеров штаба артиллерии 2-го корпуса ПВО капитан С. доложил в штаб корпуса: «Танки противника прорвались в район Пулково и двигаются двумя колоннами по направлению Рыбацкое и Средняя Рогатка» (ныне площадь Победы).
Мы пытались связаться по телефону с разведотделами 42-й и 55-й армий, но безуспешно. Пётр Петрович (Евстигнеев) нашёл выход. Он позвонил по прямому проводу капитану Я.Л.Литовскому, который вместе со своими разведчиками занимал одно из зданий вблизи Средней Рогатки, и приказал немедленно направить три группы по маршрутам на Урицк, Пулково и Шушары. Литовский повёл группу по Киевскому шоссе. Опытные разведчики оперативно выполнили задание. Они нигде, разумеется, не обнаружили вражеских танков. Такие же сведения были получены от воздушных разведчиков, о чём сообщил начальник разведки 7-го истребительного корпуса майор Я.Г.Аксёнов.
Комбриг Евстигнеев доложил результаты разведки Военному совету».